Богиня - Юкио Мисима

Следующие пару лет ожоги на ее красивом лице никого особо не удивляли. Люди метались в попытках наладить жизнь, и Сюго не был исключением.

В связи с проходившими после войны чистками его уволили со службы, и пока что он, как бы это ни раздражало, был вынужден сидеть дома. Чем дальше, тем больше дом казался ему невообразимо мрачным. И в этот вот дом он вложил столько средств!

Ёрико никуда не выходила. Она больше не улыбалась, ее глаза неотрывно и с укором следили за Сюго. Ведь это муж сделал ее божественной красавицей, и он же привил ей взгляд на жизнь, согласно которому некрасивая женщина не представляет никакой ценности. А Ёрико не просто лишилась красоты, но стала безобразной, у нее ничего больше не было в жизни, кроме отчаяния, поскольку собственную ценность она утратила безвозвратно.

Ёрико больше не смотрелась в зеркало, не красила губы, не пудрилась, забыла о духах, которыми снова пользовались в обществе. Одежду носила скромных тонов. Через два-три года после того, как Ёрико получила ожоги, она выглядела постаревшей лет на пятнадцать. В этом не было ничего удивительного: если в сорок пять ей давали не больше тридцати пяти, то потом она будто специально делала все, чтобы выглядеть старше своего возраста.

Ее искусные уловки дали результат. Ёрико хотела отомстить мужу, выставляя напоказ свое уродство. Она изо всех сил давала ему понять: его желания и мечты не имели ничего общего с реальностью. Эгоистичному Сюго не нравились заспанные женщины, поэтому у Ёрико с молодости вошло в привычку просыпаться раньше его, делать легкий макияж и снова ложиться в постель. Сейчас ей было около пятидесяти, и она решила, что заставит мужа до самой смерти целыми днями видеть ее страшное, в шрамах от ожогов и помятое после сна лицо.

Она словно всем телом провозглашала: «Смотри! Таким стало лицо женщины, которую ты считал красавицей. Украшая меня помадой, пудрой, духами, драгоценностями, ты обманывал себя. Под красивой маской скрывались безобразная кожа и потрескавшиеся губы. Смотри внимательно! Ты больше не сможешь отвести глаз от настоящей меня!»

В такой ситуации любой другой мужчина, тем более при деньгах, как Сюго, наверняка с легкостью отправился бы на поиски новых увлечений. Однако Ёрико задумывала свою месть с тем расчетом, что муж не таков. И расчет оказался верным.

Сюго всю жизнь по-настоящему любил только жену. Это была беззаветная и одновременно безумная любовь. Никто никогда не слышал о его связи с другой женщиной. Этот удивительный идеалист, даже столкнувшись с жесточайшим крушением своих иллюзий, не изменил принципам.

Его любовь к женской красоте была всепоглощающей, как любовь философа к философии, ученого – к науке, она не оставляла места поискам красоты в других женщинах. Чтобы преобразить реальность и воплотить идею, требовались долгие месяцы, даже годы серьезной, сосредоточенной работы. Реальность же и отомстила ему однажды ночью: той ночью прекрасное, неземное лицо превратилось в ужасный обожженный лик.

Сюго пребывал в отчаянии более глубоком, нежели Ёрико; враг по имени старость пугал его больше, чем ее. Но когда люди живут вместе, они постепенно привыкают к старению супруга и перестают удивляться. Ёрико старела; раньше Сюго боролся с ее старостью в мелочах – мелких морщинках, увядающей коже – и так со временем стал бояться меньше. Однако бороться с ожогом было невозможно. Даже у ангелов есть пять признаков смертельного недуга: по мере приближения смерти увядают свежие цветы в волосах, одежда покрывается пятнами, потеют подмышки и от кожи исходит неприятный запах, меркнет божественное сияние, исчезает радость жизни[8]. Безжалостный огонь за одну ночь запечатлел на лице его ангела эти ужасные пять признаков и лишил Сюго всякой надежды.

Однажды, через несколько лет после войны, Сюго принимал гостя. Дело было после полудня в сезон дождей. Гость говорил на важную для них обоих тему: послевоенные чистки заканчивались, деловые люди возвращались к своему предвоенному положению. Сюго слушал и для вида поддакивал. Вдруг гость заговорил о самоубийстве, которое несколько дней назад совершил вместе с возлюбленной Дадзай Осаму[9].

– Тоже мне писатель, такой распущенный! У него жена и ребенок, а он пошел на совместное самоубийство влюбленных.

– Может, он терпеть не мог свою семью, – предположил Сюго.

– Вовсе нет. Говорят, Дадзай любил жену и ребенка.

– Вот как?

Сюго оживился – его заинтересовало, как могла случиться трагедия, раз писатель любил семью. Гость знал, что Сюго любит жену, не позволяет себе никаких увлечений, но та из-за ожогов на лице не показывается никому, и разумно решил как-то уйти от этой темы. Тем более что Сюго не интересовался современной японской литературой.

Сюго перевел взгляд на сад за окном. Дождь временно стих, но с покрытых густой зеленью деревьев непрерывно падали капли. Окрестности Дэнъэнтёфу были далеко от шумного центра города. Сад вобрал в себя ливший несколько дней дождь, листья потяжелели от воды, поникли, сплелись друг с другом, и все дышало торжественной свежестью. Каменные плиты на дорожке к воротам густо обросли мхом по краям и сейчас казались мокрыми черными спинами диковинных животных.

Послышались шаги, а затем тихий запинающийся голос, словно бормочущий песенку. Из зарослей гортензий выглянула Асако в школьной форме. Чистое, белое, будто омытое дождем личико только что поступившей в школу, но еще не похожей на школьницу девочки обрамляли цветы.

Сюго изумленно смотрел на нее. Ему почудилась тень юной Ёрико.

– Асако, подойди, – подозвал он ее, что случалось очень редко.

– У вас гость, – с почтительной холодностью отказала она придирчивому отцу.

– Все хорошо, иди сюда. Дам тебе пирожное.

Асако, волоча по каменным плитам портфель, направилась в гостиную.

В этот миг у Сюго родилась новая страсть.

До сих пор Сюго различал в дочери только детские черты. Действительно, тринадцатилетняя Асако была еще ребенком. Умная, приветливая, жизнерадостная, она хорошо училась; как ни странно, мрачная атмосфера, которую создавало в доме тягостное противостояние отца и матери, не влияло на ее психику. А может, Асако просто детским сердцем чувствовала, что стоит всегда выглядеть веселой.

Должно быть, она чуть ли не с младенчества чувствовала, что ее не любят. Или, по меньшей мере, что ее рождение не принесло радости. Асако была единственным ребенком, но растила ее кормилица. Страшные воспоминания, связанные с войной, заслонили детское одиночество. Примерно в то время, когда Асако начала осознавать себя, началась война с Америкой. К счастью, восторг, который вызывали у Асако частые шествия с фонариками и флагами, вытеснил в ее памяти эту заброшенность.