Богиня - Юкио Мисима

Тот ел на французский манер: в левой руке держал хлеб, а в правой вилку. Разговор за столом должен быть приятным, с тонким, не обидным для собеседника юмором. Сюго специально обучал Асако этикету, чтобы она в будущем могла выступать в роли хозяйки грандиозных банкетов. И обычно уточнял: «Даже если это будет за границей».

– Ты японка и должна знать японскую культуру.

– Поэтому ты опять поведешь меня на спектакль но.

– В воскресенье в театре на Суйдобаси дают «Сёдзё»[6], там есть акт «Семь чудовищ», который исполняет только школа Хосё[7]. На сцену выходят сразу семь сёдзё, тут и двадцати, а то и сорока литров сакэ не хватит. В программке наверняка будет указано, что самый дикий танец исполняет один актер, остальные шестеро в нем не участвуют.

Асако вежливо промолчала.

Сюго хорошо чувствовал ее настроение. Пока он рассказывал, послушная дочь внимала, на первый взгляд с искренним интересом – как он ее учил, с «выражением, уместным для любого круга общения». Но он видел, что она все же слегка витает в облаках.

«Она меня не слушает», – подумал Сюго, однако продолжал говорить. С одной стороны, он гордился тем, что дочь в совершенстве освоила мастерство скрывать чувства за этой маской, с другой – его это даже забавляло.

После того как отец умолк, Асако не сразу вернулась с небес на землю.

– Что-то случилось?

– А?.. Да нет.

– Ты что-то от меня скрываешь?

Подошел официант забрать пустые тарелки. В зал со смехом ввалилась компания из нескольких мужчин и женщин, и разговор прервался. Отец и дочь молча смотрели на две красные с белой каймой гвоздики в неустойчивой, узкой посеребренной вазе.

Только что они выглядели вполне счастливыми, а теперь над столом повисла печаль, будто на солнце вдруг набежала тень.

По лицу Сюго было понятно, что ему совсем не хочется, чтобы вечер что-то омрачило. Брови с проседью нахмурились – он, как капризный ребенок, собирался любой ценой получить желаемое.

– О чем ты думала?

– Так, ни о чем.

– Нельзя лгать отцу. Ты можешь сказать мне все.

Когда Сюго проявлял свойственный ему эгоизм, его лицо становилось невероятно добрым и мягким.

– Ну же, говори.

Загнанная в угол, Асако потупилась и тихо произнесла:

– О маме…

– Ясно.

Сюго положил вилку на тарелку и вздохнул:

– Асако, мы ведь договаривались не касаться этого, когда гуляем вдвоем?

– Да, но… – Асако старательно и непринужденно, хотя на самом деле у нее немели пальцы, отрезала кусок мяса, а затем решительно продолжила: – Я очень радуюсь, когда мы бываем где-то вдвоем с тобой. Но ничего не могу поделать с ощущением, что это счастье покоится на несчастье. Невольно думаю о маме. И когда с друзьями куда-нибудь выхожу – тоже.

– Хм… – Сюго побледнел и помрачнел, словно внезапно очнулся от грез. – Понимаю твои чувства. Но дело тут не в моей холодности. Мама, скорее всего, не так несчастна, как кажется. Жить, не выходя из дома и ни с кем не встречаясь, ей даже нравится. Я виноват, что не вывожу ее, но понимаю, что, если буду настаивать, ничего не получится. Лучше оставить все как есть. Думаю, это и для нее будет счастьем.

– Но, папа… – набравшись смелости, не отступила Асако. – Если бы ты хоть раз попытался вывести ее куда-нибудь…

– К сожалению, Асако, это намного труднее, чем ты думаешь.

Ёрико, жена Киномии Сюго, была невероятной красавицей – можно без преувеличения сказать, что ее внешность буквально повергала в изумление. Сюго очень заботился о жене; во время долгого пребывания за границей эти любящие друг друга супруги были гордостью торговой компании, где он служил, – более того, гордостью японцев. У Ёрико была потрясающая фигура; вечерние платья, которые японские женщины обычно не умеют носить, сидели на ней элегантнее, чем на любой француженке. Мало кому из японок к лицу драгоценности: в основном украшения хорошо смотрятся на женщинах с белой, как мрамор, кожей, тогда как у японок кожа желтоватая и сияние драгоценных камней плохо с ней гармонирует. На Ёрико драгоценности смотрелись великолепно. Ее пышная грудь и плечи не терялись в декольтированных вечерних платьях. Когда супруги приходили в ресторан, где не бывали прежде, их часто принимали если не за королевскую чету с Ближнего Востока, то, как минимум, за членов королевской семьи.

Ёрико прекрасно осознавала собственную красоту. Но бóльшую часть этого знания дал ей муж. Женскую красоту Сюго воспринимал отчасти эксцентричным манером. Например, он позволял жене пользоваться только теми духами, которые нравились ему, и постепенно этот аромат приобрел символическое значение, неразрывно связанное с личностью самой Ёрико. Однажды, собираясь на прием, она нанесла духи, полученные в подарок не от Сюго. Тот уткнулся носом жене в плечо, а потом вдруг со свирепым видом потащил в ванную и своими руками начал драить мылом ее тело. Ёрико по ошибке посчитала это ревностью и, стоя в мокром платье, принялась оправдываться, что духи ей подарила супруга посла. Но ярость Сюго была вызвана не ревностью, а ударом по его иллюзиям. Больше Ёрико никогда не пользовалась другими духами.

Сюго любил ласкать даже стопы жены и ее пальцы ног. Если бы люди узнали про эти ласки, то, глядя на красоту Ёрико, наверняка сочли бы их более чем допустимыми. У Сюго было свое представление насчет нарядов и украшений жены, и со временем его мнение стало для Ёрико важнее советов приятельниц с богатым гардеробом. При заказе одежды для прогулок Сюго излагал свои соображения, требуя учитывать все, вплоть до цвета деревьев по утрам или в сумерках. Необходимо было соблюдать гармонию женского наряда и украшений со всем: цветом неба и моря, закатом, оттенками облаков на рассвете, отражением в пруду, деревьями, зданиями, сочетанием красок в помещении, с разным временем суток, лучами света, обстановкой на собраниях и встречах. В парижские «Оперá Гарнье» и «Оперá Комик» полагалось ходить в разных платьях; есть одежда, которая может выглядеть лучше или хуже на фоне обстановки в доме, куда их пригласили.

Кроме того, всякий раз после очередного вечернего приема Сюго делал Ёрико замечания насчет ее поведения и соблюдения этикета, въедливо критиковал каждую мелочь – ее манеру курить, держать бокал, отвечать на приглашение к танцу, обмахиваться веером: это было бы лучше сделать так, то смотрелось бы привлекательнее этак. Порой, глядя, как жена в домашнем