Маленький содом - Георгий Стаматов

начал он,— вопрос щекотливый, но молчать больше невозможно. Речь идет не только о твоей или моей чести, но о чести всей семьи...

Митя удивленно взглянул на отца.

   —  Но, папа, разве в моем поведении есть что-нибудь такое, что порочит мою... нашу честь?

   —  Нет! Нет! — улыбнулся отец.— Ты герой. Если б все походили на тебя, Болгария не погибла бы. Но есть одна особа, способная внести смуту в нашу тихую, счастливую семью. Не стану бродить вокруг да около, скажу прямо: я хочу поговорить о Нине.

   —  О Нине?

   —  Да, но ты не сердись; я знал, что это тебя взволнует.

   —  Почему ты заговорил о ней? Между нами все кончено.

   —  Ты ошибаешься, Митя. Она не считает, что ваша помолвка расторгнута. Она тебя любила... а теперь раскаивается в своей измене и убеждена, что ты любишь ее попрежнему.

   —  Все может быть, но для меня Нина умерла.

   —  И правильно. Ты знаешь, как мы ее любили. По тогда она была чистой девушкой, а теперь на нее указывают пальцами. Война развратила многих, особенно женщин. Иные даже стали продаваться. Мы не имеем права принять Нину в свою семью. Нельзя забывать, что твоя сестра — девушка.

   —  Напрасно тревожишься.

   —  Опасность все же существует.

   —  Какая?

   —  Нина хочет во что бы то ни стало встретиться с тобой. Устоишь?

   —  Неужели женщина страшнее миномета?

   —  Трудно сказать! Нина изменилась. Она уже но прежняя неопытная девочка. Сумеешь ли ты выдержать характер?

   —  Эх, папа, есть кое-что поважнее Нины. Я ее не боюсь. Она убила во мне иллюзии, теперь я иначе отно- шусь к женщинам и любви. Она растоптала мои чувства, когда я этого меньше всего заслуживал. Да разве я мог, сидя в окопах, представить себе, что творится здесь? Теперь об окопах никто и не заикается. После разгрома стыдно говорить о лишениях и подвигах. Там меня поддерживал образ Нины. Она казалась мне олицетворением Болгарии. А она... она в это время поняла, что любит другого. Когда я смотрел в глаза смерти, пришло письмо и... Но довольно, папа, не будем говорить об этом.

   —  Правильно! Я ей тоже не верю. Она только ломает комедию. Воображает, что мы богачи,— а про нас идет такой слух,— вот теперь и жалеет, что глупость сделала.

В тоне старика Абарова звучало явное желание подчеркнуть, что слухи о его богатстве ложны. Митя, внимательно наблюдавший за ним, решил воспользоваться случаем.

   —  Мне тоже хочется задать тебе один щекотливый вопрос, папа. Ты говорил о нашей общей чести. Так имею ли я право кое-что узнать... а именно—действительно ли мы богаты?

   —  Это что, допрос? — криво улыбнулся отец.— Нам бояться нечего, у нас все чисто. Во время войны мы не сидели сложа руки,— работали, зарабатывали, но чужого не брали. Конечно, враги наши болтают разное, пописывают, политиканствуют,

   —  Неужели и о тебе пишут?

   —  О ком теперь не пишут? Послушать их, так всех болгар надо перевешать. Дом, видите ли, богатство! Да в Софии тысячи таких домов. А у меня и до войны был собственный дом.

   —  Да, но не такой же! Сколько ты заплатил за этот?

   —  А сколько теперь стоят деньги? Не беспокойся. У меня всегда все как в аптеке — лев за лев, день за день. Да, Митя, в Болгарии ныне преследуют за энергию и честность. Но я уже так привык к этому собачьему лаю, что не обращаю на него внимания. Когда я был нужен, меня искали. Кто навел порядок в новых областях? Абаров. Кто заботился о семьях солдат? Абаров. А теперь газеты трезвонят — аферы, спекуляции! Разругался со стариком Радославовым, хоть он и мой старый приятель. Не умеет он выбирать людей. Надоела мне служба, ну я и занялся торговлей. И честно и более прибыльно. Можешь быть совершенно спокоен. До сих пор я затыкал глотку всем крикунам, и опять заткну, как только они рты разинут. Но, прости меня, тороплюсь. Очень рад, что мы с тобой выяснили вопрос о Нине.

Старик ушел.

Митю этот разговор не успокоил. Струна, натянутая в его душе, натянулась теперь еще сильней.

Он, капитан Абаров,— сын одного из «тех».

Невыносимая боль сжала ему сердце. Он ни гроша не прибавил к отцовскому богатству, и тем не менее каждый отныне имеет право потребовать отчета и у него.

VI

Митя сидит за столом. Перед ним фронтовой дневник и письма Нины. Дорогие и скорбные напоминания о минувшей войне.

С какой любовью и точностью ежедневно описывал он на этих страницах свои и солдатские настроения, успехи, мелкие неудачи, потери убитыми и ранеными, мечтая опубликовать впоследствии эту короткую эпопею своей роты.

Митя углубился в чтение.

«Боже! Сколько крови — и все напрасно!..» — подумал он, потом взял в руки письма и фотографию Нины, посмотрел на нее, перевернул, прочел: «Моему милому Мите, единственной моей радости в жизни».

Он вынул из пачки несколько писем, длинных-длинных, с цветами, вложенными в конверты,— и на него вновь повеяло ароматом духов и молодости. Эти письма он помнил наизусть.

«Сколько слов, чувств! И все ложь — и там и тут. И пролитые слезы и пролитая кровь — все ни к чему».

В дверь постучали.

   —  Войдите!

Митя просиял.

   —  Иван! — вскричал он, обнимая вошедшего.— Садись, садись, Иван! Теперь нет больше начальства, оно умерло.

Смутившийся было Иван оправился. Заговорили о роте, о полке, о последней неудачной контратаке, во время которой Митя пропал без вести.

   —  Я-то знал, что вы живы, так и говорил вашим-, а они не верили, думали, что я их обманываю. И вот...

   —  Славный ты человек, Иван! Как семья? Жена?

   —  Худо, господин капитан, совсем худо.

   —  Неужто на фронте было лучше?

   —  Лучше, легче было на душе; а здесь...

   —  Что же с тобой случилось?

   —  Хочу уйти из деревни.

   —  Почему?

   —  Не могу,— глухо проговорил Иван,— когда мы были на фронте... жена прижила ребенка от немца. Вся деревня надо мной смеется. «Дойчем»[28] прозвали... Не могу...

   —  Эх, Иван, все это мелочи...

   —  Как мелочи, господин капитан?

   —  Конечно, потому-то люди и смеются...— И Митя невольно бросил взгляд на письма Нины.

Вошел старик Абаров.

   —  А, приятный гость! Правда, Митя? Знаешь, что мы решили? Иван останется у нас. Закажем ему ливрею.

Митя обрадовался. Иван внес живительную струю в