Мудрец сказал… - Лао Шэ

Постепенно к бороде и сапогам прибавился платок, повязываемый на голову. Мудрец высоко вскидывал брови и яростно щурил глаза, пока перед ним не начинали плыть разноцветные круги. Мудрец кусал губы, но терпел: что поделаешь, если древние любили туго завязывать платок и до боли щурить глаза? Актер должен быть верен исторической правде!

Нарядившись, Мудрец вешал посреди комнаты одеяло, изображавшее театральный занавес, одной рукой откидывал его, другой – поддерживал полу халата и восклицал: «Гуа-цян!» – имитируя удары гонга. Под эти звуки он важной поступью выходил из-за «занавеса», долго вращал глазами, слегка кланялся и большими пальцами обеих рук разглаживал бороду – вернее, только ее края, ибо середину бороды по древней традиции трогать почему-то не полагалось. Затем он поправлял шапку и снова подражал ударам гонга, потому что без гонга в древности даже шапку нельзя было поправить.

После нескольких таких репетиций Мудрец всерьез занялся пением. Оказывается, предки китайцев, включая девушек, старух и детей, пели во всех случаях жизни: и когда радовались, и когда печалились, и когда дрались, и когда ругались. Даже древние воры сопровождали свои полночные кражи пением, а перед тем как спеть, сообщали свою фамилию и имя [43]. Причина этого установлена совсем недавно, с помощью психологов. Говорят, что древние отличались плохой памятью и должны были непрестанно повторять свое имя – иначе все китайцы рисковали остаться безымян- ными.

Через какую-нибудь неделю Мудрец почувствовал полнейшую уверенность в успехе и пригласил самых близких друзей на генеральную репетицию. Скрывшись за занавесом и нацепив фальшивую бороду, он обратился к зрителям:

– Господа! Садитесь на кровать с ногами, потому что пол – это моя сцена. Вступительную арию я исполняю за кулисами, так что кричите «браво», не дожидаясь, когда поднимется занавес. Труднее всего завоевать зрителей с самого начала, но перед дружным «браво» они не устоят. Вопите изо всех сил!

И он затянул:

– «Золотая птица села… Нефритовый заяц поднялся на востоке-е-е…» [44]

Друзья радостно закричали и зааплодировали. Мудрец, подражая ударам гонга, вышел из-за одеяла навстречу новому взрыву аплодисментов, повращал глазами, погладил бороду, плюнул на пол и растер плевок толстой подошвой – словом, совершил все, что полагалось в таких случаях. После второй арии он начал снимать свой синий халат, и У Дуань соскочил с кровати, чтобы помочь мужественному Ван Цзо. Подождав, пока его ассистент снова заберется на кровать, Мудрец выхватил из ножен деревянный меч и ударил себя по левой руке. Затем высоко подпрыгнул, ястребом ринулся вниз и, упав на пол, стал медленно подниматься, держа «отрубленную руку» и трясясь, словно веялка.

От всей этой тряски, прыжков, падений и арий он весь взмок и никак не мог отдышаться. Оуян Тянь-фэн, соскочив с кровати, подал ему воды.

– Ну как, господа? – спросил Мудрец, поправляя одежду.

– Блестяще! Ты проник в самую душу древних! – наперебой расхваливали Чжао друзья.

– Еще бы не проникнуть! – самодовольно промолвил Мудрец. – Я ведь репетировал дни и ночи.

– Оно и видно! – подхватил один из приятелей, студент художественного училища. – Ведь прекрасное – в истинности, а ты до того мастерски воссоздал правду жизни древних, что дал нам почувствовать и ее красоту! Ты так оглаживал бороду, взмахивал рукавами и тряс крылышками на шапке, что я до сих пор прийти в себя не могу от восторга, словно воочию увидел нашего предка, ощутил всю мощь его духа!

Мудрец остался вполне доволен этой эстетической оценкой, но, вспомнив, что древние старались «скрывать свои чувства», сохранил невозмутимое выражение лица и даже стал напрашиваться на критику:

– Старина У! А как я пел? Нигде не срывался?

– Что ты! – воскликнул У Дуань. – Прекрасно пел! Только в словах «старший брат Юэ» немного смазал фамилию, вместо того чтобы ее подчеркнуть…

– Ну, тут разные певцы поют по-разному! – с недоверчивой ухмылкой возразил Оуян. – Например, Тань Цзяо-тянь никогда не делал акцента на этом слове!

Оуян умолчал о том, что к моменту его приезда в Пекин Тань Цзяо-тяня давно уже не было в живых, а когда знаменитый актер гастролировал в Шанхае, Оуян по причине нежного возраста понятия не имел о театре. Но Мудреца вполне удовлетворило его объяснение:

– Да, Оуян всегда бьет в точку! А тебе, старина У, не мешало бы еще годика три позаниматься столичной оперой!

– Не надо меня расхваливать, – промолвил Оуян, решив сгладить неловкость. – Вот шапка твоя мне не понравилась.

– Чем же?!

– К ней надо приделать электрические лампочки. Помнишь пьесу «Цю Ху заигрывает с собственной женой»? Там в корзинку с тутовыми листьями вмонтирован электрический звонок, а твой Ван Цзо разве беднее жены Цю Ху? Как-то нелогично.

– Нет уж, уволь, никаких лампочек мне не надо: еще случится короткое замыкание, и тогда Ван Цзо потеряет не только руку, но и жизнь, – буркнул Мудрец.

Оуян ласково похлопал его по плечу:

– Чего трусишь? Сейчас у многих актеров на шапках лампочки, и пока все они живы. И плагиата не бойся. В твоем исполнении столько оригинальности, что некоторое подражание ты можешь себе позволить. Ручаюсь, все будет отлично!

Этот важный вопрос обсуждался два с лишним часа, и в конце концов было принято предложение Оуяна. Проявив мужество, достойное Ван Цзо, отрубившего себе руку, Мудрец приделал к шапке две маленькие лампочки: красную и зеленую.

Глава пятнадцатая

Мудрец вернулся со спектакля во втором часу ночи, но тут же крикнул:

– Ли Шунь!

– Угу! – откликнулся во сне слуга и снова захрапел.

– Ли Шунь!!!

Слуга вскочил, накинул пальто и вышел из своей комнаты, протирая глаза.

– Хочешь заработать пять гривенников?

– Что, заработать?! – мигом проснулся Ли Шунь, будто его окатили водой.

– Да, заработать пять гривенников! – громко повторил Мудрец. – Срочно беги к задним воротам и сними с них афишу с моим именем. Оно написано золотыми иероглифами на красной бумаге… Понял? Вторая афиша висит перед Барабанной башней, но ее не снимай, там иероглифы не такие большие. Только смотри не порви! Для верности сдирай вместе с соседними афишами. Сумеешь?

– А то как же, господин! Прямо сейчас бежать?

– Конечно. И поскорее!

– Значит, пять гривенников?

– Как уговорились. Беги, живо!

Ли Шунь застегнул пальто и, зябко поводя плечами, помчался по ночным улицам, словно дух.

Ария Ван Цзо, отрубившего себе руку, по-прежнему не давала Мудрецу покоя. Напевая ее, он думал, как долго еще его могучий голос будет сотрясать стены театра, вспоминал восторженные возгласы, аплодисменты и