Леди Ладлоу - Элизабет Гаскелл

человеку милорд, чтобы прервать речи мадам. – Я не думал, что уже так поздно, а вы не должны пропустить утренний прилив. Попрощайтесь со своей матушкой, и отправимся в путь».

Милорд и Монксхейвен собирались проводить его до постоялого двора на берегу, откуда он уже должен был в одиночку добираться до условленного места. Милорд едва не схватил Клемана за руку, чтобы вывести из спальни матери, и я осталась с мадам де Креки одна. Когда до ее слуха донесся стук копыт, она вдруг словно впервые осознала, что произошло, и процедила сквозь стиснутые зубы: «Он бросил меня ради нее! Бросил ради нее!» Потом в ее глазах вспыхнул дикий огонь, и она произнесла почти с ликованием: «Но я не дала ему своего благословения!»

Глава 6

Всю ночь мадам де Креки металась в бреду. Если бы я могла вернуть Клемана, то непременно сделала бы это. И я действительно послала за ним человека, но то ли я плохо объяснила дорогу, то ли вообще дала неверные указания, но он вернулся назад следом за милордом на следующий день. К этому времени мадам де Креки немного успокоилась. Она была настолько измучена, что забылась крепким сном. Вернувшиеся домой лорд Ладлоу и Монксхейвен пребывали в приподнятом настроении, и их надежда на благополучный исход немного приободрила и меня. Все прошло так, как мы и планировали. Милорд и мой сын проводили Клемана до самого берега, где на некотором отдалении стоял на якоре люгер[12], капитана которого его светлость приветствовал на принятом среди матросов языке. Капитан ответил в том же духе и, выслав за пассажиром шлюпку, в рупор пригласил всех троих позавтракать на борту. Монксхейвен от приглашения отказался (то ли его не привлекала корабельная стряпня, то ли пришлась не по душе компания) и вернулся на постоялый двор, милорд же отправился вместе с Клеманом на корабль, где их потчевали грогом, печеньем и свежевыловленной рыбой. Он признался, что лучшего завтрака не ел никогда в жизни, но я думаю, причиной тому был проснувшийся после долгой дороги аппетит. Судя по всему, приняв приглашение, милорд расположил к себе капитана, и Клеман отправился в путешествие в обществе дружески настроенных к нему матросов. Мы условились, что я расскажу обо всем этом мадам де Креки, если она станет меня расспрашивать, но пока буду хранить молчание, дабы не бередить ее ран и не тревожить душу напоминаниями о сыне.

В течение нескольких дней я постоянно находилась подле нее, но не заводила речи о Клемане, а вместо этого заставляла себя рассказывать о разных незначительных событиях, происходивших в парижском обществе в прежние времена. Мадам старалась быть разговорчивой и милой и прилагала все усилия к тому, чтобы не выказать своего беспокойства или интереса к цели поездки Клемана, и до поры ей это удавалось, хотя фразы получались отрывистыми, а голос звучал жалко, словно она постоянно испытывала боль. Исполненный страха взгляд метался из стороны в сторону, как если бы она не решалась остановить его на каком-то одном предмете.

Спустя неделю мы узнали, что Клеман благополучно добрался до берегов Франции. Он отправил нам письмо с капитаном судна контрабандистов. Мы надеялись вскоре вновь получить от него весточку, но проходила неделя за неделей, а от Клемана не было никаких известий. Как мы и договорились с его светлостью, я в присутствии мадам де Креки рассказала ему о полученной от Клемана записке, в которой он рассказывал о своем прибытии во Францию. Она услышала мои слова, но сделала вид, будто не обратила на них никакого внимания. Думаю, впоследствии она задавалась вопросом, почему мы больше не упоминали при ней о ее сыне, и я начала опасаться, что самообладание ее покинет и она начнет умолять о новостях прежде, чем у меня появится какая-то новая информация о Клемане.

Однажды утром, едва только я пробудилась от сна, служанка сообщила, что мадам де Креки провела ужасную ночь и попросила Медликот (которую я приставила к ней, поскольку она довольно бегло говорила по-французски, хотя и с ужасным немецким акцентом) пригласить меня в комнату мадам, как только я оденусь.

Я знала, что меня ждет, и потому все время, пока мне укладывали волосы и застегивали платье, дрожала. Милорд тоже не смог меня приободрить. Узнав, что я собираюсь пойти к мадам, он заявил, что скорее примет пулю, нежели признается бедняжке в том, что от ее сына до сих пор нет никаких известий. Впрочем, когда меня охватывало слишком сильное беспокойство, он повторял, что и не ждет от Клемана известий, поскольку совсем скоро тот явится сюда собственной персоной и представит нам мадемуазель де Креки.

Наконец я собралась с духом и вошла в спальню мадам. Она тут же устремила на меня взгляд, и я подошла к ее кровати. На ее щеках не было румян: перестала краситься несколько дней назад – и она больше не пыталась прикидываться бесчувственной и делать вид, будто ей совсем не страшно.

Минуту-две она ничего не говорила, и я была рада немного отсрочить неизбежное.

«Клеман?» – вымолвила наконец она и тотчас же прикрыла губы носовым платком, чтобы я не увидела, как они задрожали. «После того первого письма, в котором он сообщал, что благополучно высадился на берег близ Дьепа, мы больше не получали известий, – как можно беззаботнее ответила я. – Милорд и не ждет больше писем, поскольку полагает, что скоро мы увидим самого Клемана».

Ответа не последовало. Пока я стояла, раздумывая, что еще сказать или сделать, мадам повернулась лицом к стене, а потом, словно это не помогло заслониться от света дня и бурлившей вокруг счастливой жизни, выпростала из-под одеяла дрожавшие руки и накрыла лицо носовым платком, не издав больше ни звука.

Я хоть и сказала, что Клеман в один прекрасный день всех нас удивит своим неожиданным возвращением, сама в это не верила. Но что еще я могла сказать? Выказывать жалость той, что так стремилась скрыть свои истинные чувства, было бы неуместно. Мадам позволила мне говорить, хотя сама хранила молчание. Она знала, что все мои уверения в благополучном исходе пусты и бесполезны, поскольку не верила в него, так же как и я сама.

Я была очень благодарна Медликот, когда та принесла завтрак для мадам и тем самым дала мне повод удалиться.

Думаю, та беседа пробудила в моей душе еще большее беспокойство и нетерпение, и я чувствовала себя почти обязанной сделать так, чтобы описанное мною