Под покровом ночи - Элизабет Гаскелл

Он смотрел во все глаза, страшась и надеясь, почти на грани обморока, хотя знал, что надеяться не на что и опыт со свечой обречен на провал. Пламя не шелохнулось – оно горело неумолимо ровно, даже когда его поднесли почти вплотную к губам и ноздрям: приподнятая голова сейчас лежала на сгибе сильной руки Диксона; в другой руке он держал свечу. Элеоноре почудилось, что Диксон дрожит, и она сжала его запястье, чтобы придать ему твердость.

Все впустую. Вернув мертвую голову на сиденье кресла, Диксон распрямился, стал плечом к плечу с хозяином и устремил горестный взгляд на покойника, которого при его жизни никто из них не жаловал. Элеонора сидела неподвижно, притихшая, с сухими глазами – словно в трансе.

– Как это случилось, отец? – наконец вымолвила она.

Он дорого бы дал, чтобы сохранить все в тайне от нее, но, загнанный в угол ее прямым вопросом, ее требовательным взглядом, да еще в присутствии самой смерти, он вынужден был сказать правду. И он ответил, перемежая свою речь судорожными вздохами, словно слова застревали у него в горле:

– Он довел меня… своей наглостью… И я не стерпел, ударил его… Сам не знаю, как это вышло. Должно быть, он стукнулся головой, когда упал. О боже! Всего час назад на моих руках не было его крови! – Он уронил лицо в ладони.

Элеонора снова взяла свечу. Опустившись на колени у головы мистера Данстера, она повторила бесполезный опыт.

– Может быть, позвать доктора?.. – упавшим голосом спросила она Диксона.

– Нет! – Он решительно мотнул головой, исподволь глянув на хозяина, который от одного ее робкого предположения весь как-то жалко съежился. – От лекарей толку не будет. Что они могут – открыть вену? Так это я умею не хуже любого из них, был бы при мне мой ланцет[12].

Диксон порылся в карманах и действительно обнаружил искомый инструмент. Вытащив лезвие, он обтер его и пальцем проверил остроту. Элеонора попыталась оголить мертвую руку, но ей сделалось дурно. Тогда ее отец бросился помогать и суетливыми, трясущимися пальцами довершил начатое ею. Если бы отец и дочь меньше уповали на результат, они, вероятно, больше опасались бы последствий операции, которую доверили провести невежественному конюху. Но что бы там ни открыл Диксон – вену ли, артерию, – никакого значения не имело: из надреза не потекла живая кровь, на поверхность выступило только немного водянистой субстанции, и все. Мертвеца снова опустили на его странное смертное ложе. Слово взял Диксон.

– Мастер Нед! – начал он (ибо знал мистера Уилкинса еще в пору его беспечного отрочества, куда сейчас поневоле вернулся, ощутив себя вожатым и покровителем своего хозяина, уступившего первенство слуге, который в эту жуткую ночь не потерял чутья и присутствия духа). – Мастер Нед! Надо что-то делать.

Повисла пауза. Никто не знал, что делать.

– Кто-нибудь видел, как он шел сюда? – нарушил молчание Диксон.

Элеонора подняла голову и замерла в ожидании ответа отца. Ее охватила безумная надежда, что каким-то образом все можно скрыть. Каким? Этого она не знала. В ту минуту она думала только о том, чтобы отвести от отца черную беду и неизбежную расплату, если все выйдет наружу.

Мистер Уилкинс словно бы не слышал Диксона. Он и впрямь ничего не слышал – в его душе, как грозный набат, звучало эхо собственных слов: «Всего час назад на моих руках не было его крови! Всего час назад!»

Диксон налил из бутылки на столе полстакана неразбавленного бренди и поднес к губам хозяина.

– Вот, выпейте, мастер Нед! – Повернувшись к Элеоноре, Диксон поспешил успокоить ее: – Ничего, ему это не повредит. Глядишь, опомнится, болезный, а то от страха сам не свой. Нам сейчас голову терять нельзя. Ну же, сэр, пожалуйста, ответьте мне. Кто-нибудь видел, как мистер Данстер шел сюда?

– Я не знаю, – сказал мистер Уилкинс, вновь обретя дар речи. – Все будто в тумане. Он предложил сопроводить меня домой. Я отказывался. Почти нагрубил ему, чтобы он отстал. Мне не хотелось обсуждать дела. Я много выпил, не мог ясно мыслить, а он обнаружил какой-то непорядок в конторе. Если кто-то слышал наш разговор, должен знать, что я хотел от него отвязаться. Ах, зачем только он пошел со мной! Упрямец… настоял… и встретил здесь свою смерть!

– Полно, сэр, сделанного не воротишь. Могли бы оживить его, ничего бы не пожалели – любой из нас дал бы отрубить себе обе руки по локоть, лишь бы он жил, хоть радости от него никому не было, пристанет вечно как репей… Но я вот что думаю: как бы чего не вышло, сэр, ежели его найдут здесь. Поди знай. А раз у него нет ни друзей, ни родных, так, может, схоронить его, пока не рассвело? Что скажете, мисс? Часа четыре, самое большее, есть у нас в запасе. Хорошо бы закопать его на кладбище, только это никак не получится. В общем, чем скорее мы выроем для него могилу, тем лучше для нас, такое мое мнение. Я знаю место, где никто ничего не заметит. Если хозяин возьмет одну лопату, а я другую, мы живо управимся, и все будет шито да крыто.

С минуту отец и дочь молчали. Потом мистер Уилкинс сказал:

– Знал бы отец, до чего я докачусь! Но иначе меня будут судить как преступника. А что станется с тобой, Элеонора? Ты прав, Диксон. Мы должны сохранить это в тайне. Или мне надо самому перерезать себе горло, потому что такого позора я не переживу. Подумать только, минутная вспышка – и вся жизнь под откос!

– Пора приниматься за дело, сэр, – напомнил Диксон, – времени в обрез.

И оба отправились за инструментом. Дрожащая с головы до пят Элеонора поплелась за ними, чтобы не оставаться в кабинете с этим…

О своей спальне она тоже не могла помыслить, страшась одиночества и бездействия. Оставалось одно – помогать мужчинам. Сперва она, напрягая все свои силы, перетаскивала с места на место тяжелые корзины с дерном, а после бесшумно и быстро сновала туда-сюда, доставляя им все, что требовалось для работы.

Один раз, проходя мимо раскрытой двери в кабинет, она услышала какой-то шорох, и в душе у нее вспыхнул луч надежды. Неужели ожил? Она вошла и в тот же миг поняла свою ошибку. В ночи тихо шуршали листвой деревья. С надеждой на чудесное возвращение к жизни пришлось окончательно распроститься.

Яму выкопали глубокую, вместительную, работая с бешеной энергией, чтобы ни о чем не думать и ни о чем не сожалеть. Пару