Туман над рекой - Доппо Куникида

А позже, в четыре, зайду к тебе.

– Не стоит так беспокоиться, – О-Хидэ, с глазами, полными слез, опустила голову. О-Томи сама не понимала, что чувствует: печаль или прилив нежности.

Стояла тихая ночь, и, когда О-Томи собралась уходить, по комнате неожиданно разнесся стрекот сверчка.

– Неужто сверчок? – О-Томи огляделась по сторонам.

– Он у окна. О-Умэ недавно купила его в Компира, хотела забрать с собой на новое место…

– Совсем еще ребенок.

О-Томи встала, девушки осторожно спустились по темной лесенке, и О-Хидэ вышла вместе с гостьей на улицу. Луна светила с западной стороны.

– Я тебя провожу.

– Не надо, сейчас выйду на вон ту улицу, а там уже и люди ходят, – засмеялась О-Томи. – До встречи, береги Гэн-тяна.

Она собралась было уходить, но О-Хидэ, не обращая внимания на отказ, последовала за ней.

– Вот я до людного места тебя и провожу.

Тени обеих девушек исчезли в темном переулке.

Ровно посередине переулка был черный ход в булочную; когда девушки проходили мимо, через приоткрытую дверь было видно, как внутри кипит работа. Изнутри доносился душистый запах свежеиспеченного хлеба. Булочник так ловко управлялся с тестом, что глаз было не оторвать. Девушки остановились и заглянули в открытую дверь.

– Ох и вкусно пахнет, – улыбнулась О-Томи.

– К завтрашнему утру пекут, – с улыбкой ответила ей О-Хидэ, собираясь идти дальше.

– Погоди-ка немного, – остановила ее О-Томи и позвала в открытую дверь. – Можно нам немного хлеба?

Мужчина лет тридцати и пятнадцатилетняя девочка, усердно трудившиеся над хлебом, удивленно повернулись к двери.

– Сколько это будет стоить?

Девочка с равнодушными видом поднялась с места.

– Извините, мне вот на столько, – О-Томи дала девочке монетку, и та протянула ей за дверь одну булку, завернутую в старую газету.

– Отдай Гэн-тяну. Пусть поест свежего, видишь, еще горячий, – О-Томи отдала хлеб О-Хидэ.

– Вот спасибо. Дам ему утром на завтрак.

Девушки вышли на широкую шумную улицу. Пусть время и было позднее, полночь еще не наступила, и по улице туда-сюда сновали люди. Ярко светила луна, и дрожало ее отражение на воде в канале.

– Ну, до свидания, увидимся завтра. Доброй ночи, и пусть Гэн-тян поправляется, – О-Томи изящно поклонилась и повернулась, чтобы уйти.

– Спасибо тебе за все. Передавай от меня привет маменьке… До завтра.

Но и попрощавшись, они какое-то время не расходились.

– Не могла бы ты завтра, когда ко мне придешь, принести каких-нибудь цветов? Любых, неважно каких. Хочу поднести их покойным родителям, – смущенно попросила О-Хидэ.

– Сейчас лиловые хризантемы очень хорошо цветут, давай я их и принесу, – улыбнулась О-Томи, склонив голову чуть набок.

– А у тебя дома нет сверчка?

– Нет, а что такое?

– Сверчок Умэ-тян что-то в последнее время почти не стрекочет, как будто умирает. Думала, может, ты знаешь, что с ним делать?

– Может, огурца ему дать?

– Думаешь, он от голода умирает?

Проходивший мимо полицейский окинул их подозрительным взглядом и зашагал дальше. Напуганные девушки распрощались.

– До свидания…

– До свидания… Иди скорее домой!

Звонко стуча своими гэта, О-Томи направилась домой в сторону Акасаки, а О-Хидэ все стояла и смотрела ей вслед.

Туман над рекой

Прошло уже больше двадцати лет с тех пор, как Уэда Тоёкити покинул родные края.

Тогда ему было всего двадцать два года. Все в городке были уверены, что он непременно добьется успеха, и радовались его отъезду.

Его ждали великие дела, ему рисовались величественные дворцовые башни в золотой дымке, и когда он уехал из старого города, некогда выстроенного вокруг замка, он, не заглянув ни в Осаку, ни в Киото, сразу же направился в Токио.

Друзья, родственники и собратья, получив известие о том, что он благополучно добрался до столицы, радовались и только и говорили, что об успехе, который его ждет.

Только один старик, Намики Дзэмбэй по прозвищу Кедровые Усы, сказал:

– Что бы там ни делал Тоёкити, лет через пять-десять он наверняка затоскует и вернется обратно, вот увидите.

– С чего ты взял? – спросил сидевший вместе с ним друг Тоёкити.

Старик, покручивая белый как снег ус, то ли грустно, то ли ехидно улыбнулся и ничего не ответил.

Здесь я хотел бы рассказать немного об этом старике: все знали его по прозвищу Кедровые Усы, и не нашлось бы ни одного человека в И., кто бы не был знаком со старым чудаком.

Это был невысокий грязноватый старик с белоснежными усами, за которые и получил свою кличку; в то время ему уже перевалило за семьдесят, но он все еще был крепок телом.

Когда люди видели, как он молча стоит в кедровой роще и его маленькие круглые глазки блестят в тени деревьев, старик казался им жутким. Эта самая кедровая роща еще задолго до рождения старика имела у жителей И. дурную славу, а теперь, спустя сотни лет, кедр на пяти подпорках вокруг корней, высившийся в углу имения Намики Дзэмбэя, придавал окрестным улицам тоскливый вид.

Дзэмбэй смолоду был остер на язык, слегка чудаковат и, бывало, путался в самых простых вещах, а с годами стал еще злоязычнее.

Он мог со спокойным лицом сказать: «Этот скоро умрет», – или напророчить еще какое-нибудь несчастье, и сказанное странным образом всегда сбывалось. Говоря более сложным языком, он был наделен своего рода духовным критическим оком, говоря проще – обостренной прирожденной интуицией. К тому же, пока все поражались ему, он стал больше обращать внимание на характеры и судьбы окружающих – так и достиг настоящего мастерства. Гадателем он при этом не был.

Даже не будучи знакомым с Тоёкити, Усы все равно предсказал его будущее.

Сбылось его предсказание через двадцать лет. Говоря «сбылось», я имею в виду, что сбылось оно в трех смыслах.

Во-первых, «Что бы ни делал Тоёкити».

Во-вторых, «Лет через пять-десять».

В-третьих, «Он затоскует и вернется».

Расскажем немного поподробнее о том, что увидел жутковатый, похожий на горностая Усы, сверкая глазами из тени кедровой рощи.

Тоёкити – хороший человек, способный, но бесхарактерный. То есть характер-то у него имеется, но есть в нем и что-то слабое, словно тень, неспособное дотянуться до сути вещей. Словно отзвук от удара палкой изо всех сил.

Тоёкити – хороший человек с добрым сердцем, но робкий. Скорее даже безвольный, словно актиния.

Успешно или нет, но двадцать лет он занимался самыми разными делами в Токио, в основном на северо-востоке, и не то чтобы потерпел неудачу, скорее в нем иссякла душевная сила.

И он вернулся на родину. Не просто оказался в родных краях по воле случая, а именно вернулся. Сколько бы времени ни прошло, он не сумел забыть родной город. Как бы низко ни пал, он был не из тех, кто, словно мусор, оседает на столичных улицах и сводит всю свою жизнь к мутному сакэ из Хакуба.

Казалось бы, пророчество не сбылось в части про пять или десять лет, ведь Тоёкити вернулся через двадцать, но и слова «пять-десять лет» имели свой смысл. Дело в том, что Тоёкити был не из тех, кто сразу же, потерпев неудачу, сбегает обратно на родину, наоборот, он будет бороться, пока хватает сил.

Словом, предсказание старика по прозвищу Кедровые Усы сбылось в точности. Но и ему случалось раз ошибаться, и только кедровая роща, перед которой за сотни лет пронеслось столько человеческих судеб, наверняка знала все наперед.

Около часа пополудни в воскресенье в середине сентября, когда лето плавно переходило в осень, на перекрестке у кедровой рощи с рассеянным видом стоял человек около сорока лет, с удлиненным лицом, с выступающими скулами и черными волосами с желтоватой проседью. На нем был выцветший, пропитавшийся потом креповый костюм, полинявшие синие гетры и изношенные соломенные сандалии. Никто, кроме вернувшегося из столицы неудачника, не мог быть так одет. Словом, это и был Уэда Тоёкити.

За двадцать лет городок сильно изменился. Призамковые городки по всей Японии перестраивались заново, улочки кварталов новой мелкой знати старели. Так и в И. выстроились новые здания, открылись всевозможные блестящие магазины, словом, город выглядел совсем по-современному. Поместья же нетитулованной знати, напротив, погружались в тишину и безмолвие, словно руины старой столицы.

Тоёкити немного