Улитка на склоне Фудзи - Исса Кобаяси

меня!

* * *

У лотоса

Стебли кривые, ведь вырос он

В мире тщеты.

Провинция Одзава

Вместе с цветами

И мне бы подняться к далекой

Гряде облаков.

Провинция Этиго

Какидзаки.

Где-то вдали недовольный

Голос кукушки.

Жилище в Эдо

Даже в зеленой траве

Будто монеты звенят. У ворот

Наслаждаюсь прохладой.

* * *

Цветы гвоздики

Сбрызнул водою, купленной

За два мона.

Коганэхара

Боги-целители,

К вам и блоху отправляю

Вниз по теченью*.

Мориндзи

Вишни и те

Не в радость, когда все время

Пищат комары.

* * *

Муравьиная тропка

Не от той ли вершины в тучах

Берет начало?

* * *

На коже девичьей

Следы от блошиных укусов,

И те прелестны.

Однажды в уезде Кои, в селении Рокугава, в роще возле храма горных богов я нашел три каштана. Я посадил их в уголке своего сада, и, к моей несказанной радости, они дали ярко-зеленые ростки. Однако вскоре случилось так, что мой сосед, чей дом с восточной стороны от моего, сделал себе пристройку, и ростки, почти лишенные лунного и солнечного света, закрытые от дождя и росы, за год выросли всего на одно сяку*. К тому же в нашем краю принято зимой сбрасывать снег с крыш – с востока-запада-севера-юга, – поэтому всего за одну ночь в том самом месте, где я посадил каштаны, появилось что-то вроде Белой горы из Коси. По горе этой проложили дорогу, чтобы носить хворост и воду, взобраться на нее было не легче, чем на гору Атаго по каменной лестнице. Потом наступила Вторая, а вскоре и Третья луна, дни стали светлыми и теплыми, зазеленело поле за соседским домом, покрылись молодой листвой деревья, а затем и цветы расцвели. И только снежная гора белела по-прежнему, от нее веяло холодом, словно зима и не уходила. Пришел Восьмой день Четвертой луны, на отхожем месте наклеили листок бумаги с песней о мохнатой гусенице*, потом, дождавшись положенного ему срока, запел горный соловей, и, наконец, снег начал таять. Заглянул я в проталину и – о жалость! – ростки каштана сломались под самый корень. Будь они людьми, им ничего не оставалось бы, как только вознестись легким дымком к небу, но старые корни дали новые ростки, которые снова с трудом, но выросли на один сяку. И так – каждый год. Снег, сбрасываемый с крыш, ломает ростки, и вот уже седьмой раз звезды вершат свой путь в небесах, и иней ложится на землю, а у каштанов нет сил ни цвести, ни плодоносить. Но, наверное, их судьба в этом мире еще не исчерпана, во всяком случае, они не засыхают окончательно, а продолжают жить, по-прежнему оставаясь длиной в одно сяку.

Точно так же и я – родился первым, словно слива, но более поздняя роза оттеснила меня с земли, на которой я вырос, и ветер, дующий с Ведьминой горы*, ломает и ломает мои ветки, так что ни разу не удалось мне раскрыть свои почки в этом светлом мире. Так или иначе я достиг пятидесяти семи, и удивительно, что до сих пор не порвалась эта нить, сплетенная из драгоценной росы. Как печально, что неудачливостью своей я схож с самыми жалкими растениями!

Цветочки гвоздики.

Покров ненадежный над ними

Дерева метлы.

Однако стоит подумать: «Такова судьба», – и вроде бы делается легче.

Цитирую по случаю

Пасынку

Пусть подстилкой на ложе послужит

Жесткий тростник.

(Сокан*)

* * *

С листьев бамбука

Снег сметать поручили

Пасынку-ветру.

(Сёсё*)

* * *

Падчерица.

Так и хочется на щечке прелестной

Прихлопнуть муху.

(Косэцу*)

* * *

Ночью – и то

Нет покоя несчастному пасынку.

Комары!

(Митацу*)

У меня был маленький глиняный горшочек. Как-то дал его дочке поиграть. Она же, услышав голос соловья, которому не дали ничего, сказала:

Отчего, соловей,

Ты так громко плачешь?

Хочешь молочка?

Хочешь мой горшочек?

Или матушку зовешь?

(Дочь Ки-но Цураюки*)

Тоскливо становится сиротке, когда дети распевают всем известную песенку: «С пальцем во рту у ворот стоит…»

Он не играет с другими детьми, а целыми днями сидит, сжавшись в комок, один-одинешенек у кучи хвороста или мисканта.

И так ему грустно…

Лети же сюда,

С тобой поиграем вместе,

Воробышек-сирота.

(Ятаро, шесть лет)

Когда-то давным-давно в провинции Ямато, в деревне Тацута, жила злая женщина. Однажды десять дней проморила она голодом своего пасынка, а на одиннадцатый дала ему чашку, полную отборного риса, и говорит: «Если каменный Дзидзо* отведает из этой чашки, дам и тебе». Изголодавшийся ребенок вцепился в рукав каменного будды и стал умолять: «Кушай, кушай, прошу тебя!» И – о чудо! – каменный Дзидзо широко раскрыл свой огромный рот и стал жадно есть рис.

С того дня мачеху словно подменили, она стала заботиться о пасынке точно так же, как о своих родных детях.

Этот Дзидзо существует и теперь, и не иссякают дары, ему подносимые

Сладкая лепешка.

А Будду и в чаще лесной овевает

Весенний ветер.

Прошлым летом в день посадки бамбука* эта девочка пришла в наш быстротечный мир, краткий, словно бамбуковое коленце, и назвали ее Сато, полагая, что, появившись на свет совсем несмышленой, она постепенно наберется ума-разума*.

В нынешнем году, после того как мы отпраздновали ее день рождения, она научилась хлопать в ладоши, а стоило ей увидеть в руках у другого ребенка вертушку, тут же начинала клянчить ее, похлопывая себя ручонками по голове. Как только ей давали вертушку, она принималась, причмокивая, сосать ее, а потом безжалостно бросала, обращая сердце к другим вещам. Она кидала на пол попадавшие ей