Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор - Йован Стерия Попович

соседу на помощь. Они вместе принялись работать, и получилось ich werde graben. Werden, следовательно, тоже вспомогательный глагол. Ну как, дети, все поняли?

Мы отвечаем хором: поняли!

А на экзамене учитель спросил меня:

— Проспрягай-ка, дружок, глагол schreiben.

Я собрался с силами и выпалил:

— Schreiben… schreiben… schreiben… Хозяин перекапывал… виноградник… и вот… вот зовет он соседа werden’а, а werden не может прийти к нему.

— Плохо, очень плохо, ступай на место! — Учитель ставит мне единицу, и я блистательно проваливаюсь.

Вот так, из-за всяких недоразумений, я провалился еще по двум-трем предметам и остался на второй год.

До сих пор помню, как в то утро я шел на экзамен. Мать надела на меня белую рубашку с кружевным воротничком, новый костюм, подрезала ногти, причесала, сделала на голове пробор, дала чистый носовой платок, поцеловала в лоб и сказала:

— Порадуй меня, сынок!

А отец, когда я поцеловал ему руку, сказал:

— Если ты, сынок, придешь из школы и скажешь «сдал», получишь вот этот золотой дукат. — И он показал мне совсем новенький дукат. — А провалишься, лучше домой не приходи — изобью до полусмерти.

Благополучно провалившись на экзамене, я остановился за воротами гимназии и задумался.

«Розог мне все равно не избежать, и дуката не получу. Сразу два наказания. Раз так, пусть хоть дукат будет мой». Меня осенила счастливая мысль, и я помчался по улице, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге. Прибежав домой, подошел к отцу и матери, поцеловал им руки и весело крикнул:

— Сдал, отлично сдал!

От радости у родителей потекли слезы, а отец вынул из кармана и дал мне новенький золотой дукат.

Потом, конечно, меня выпороли, но дукат я получил! Впрочем, это мелочь, и я вспомнил об этом эпизоде мимоходом, чтобы отметить, что один раз в жизни за розги получил гонорар.

К этому же времени относится и моя первая любовь. Тут нет ничего удивительного: ведь многие школьники влюбляются, когда остаются на второй год, а возможно, и обратное, на второй год они остаются оттого, что влюбляются.

Я терпеть не мог математику; тем более удивительно, что моей первой любовью оказалась дочь учителя математики. Мне было тогда двенадцать лет, а ей девять, и она училась в третьем классе начальной школы. Чувство наше было сильным, и мы вполне серьезно объяснились друг другу в любви. Как-то раз во время игры в прятки мы вместе залезли в пустую бочку, в которой моя мать на зиму квасила капусту. Здесь я признался ей в любви. До сих пор, проходя мимо пустых бочек, я вспоминаю об этом и испытываю неизъяснимое волнение.

Однажды мы встретились после уроков и вместе пошли домой. Я дал ей крендель, который покупал каждую пятницу на деньги, выигранные в четверг в орлянку, и серьезно спросил:

— Перса, — так звали девочку, — как ты думаешь, отдаст тебя отец за меня замуж, если я посватаюсь?

Она покраснела, опустила глаза и от волнения разломила крендель на три части.

— Думаю — нет, — ответила она вполголоса.

— А почему? — спросил я, и от огорчения у меня навернулись слезы.

— Потому что плохо учишься.

Тогда я поклялся, что день и ночь буду зубрить таблицу умножения и обязательно исправлю отметку. И я учил. Учил, как только может учить таблицу умножения влюбленный, и, разумеется, ничего не выучил. Двойка у меня стояла и раньше, а теперь после усиленной зубрежки я получил единицу.

В следующий четверг я ничего не выиграл в орлянку, но зато в пятницу утром забрался в платяной шкаф и срезал с отцовской одежды двадцать пуговиц, продал их за десять пара, купил крендель, а в полдень уже ждал у школы, когда выйдет Перса. Я признался, что дела совсем плохи, так как по арифметике я получил единицу. С болью в голосе она ответила:

— Значит, я никогда не буду твоей женой!

— Ты должна быть моей, если не на этом, так на том свете!

— Что же нам делать? — спросила она с любопытством.

— Давай, если хочешь, отравимся.

— А как же мы отравимся?

— Выпьем яду! — предложил я решительно.

— Ладно, я согласна. А когда?

— Завтра после полудня!

— Ну, нет, завтра после полудня у нас уроки, — сказала она.

— Да, — вспомнил я, — Ведь я тоже завтра не могу, иначе мне запишут прогул, а их у меня и без того двадцать четыре. Давай лучше в четверг после полудня, когда нет уроков.

Она согласилась.

В следующий четверг я утащил из дома коробок спичек и пошел на свидание с Персой, чтобы вместе с ней отправиться на тот свет.

Мы уселись у них в саду на траву, и я вытащил спичечный коробок.

— Что мы будем делать? — спрашивает Перса.

— Будем есть спички!

— Как есть спички?

— Да вот так, — сказал я, отломал головку, бросил ее на землю и принялся жевать палочку.

— А зачем ты это бросил?

— Да головки противные.

Она решилась, и мы стали есть палочки. Съев три штуки, Перса заплакала.

— Я больше не могу, я никогда в жизни не ела спичек, больше не могу.

— Ты, наверное, уже отравилась.

— Может быть, — ответила она.

Я съел еще девять палочек и тоже потерял аппетит.

— Что же теперь будем делать? — спросила Перса.

— Теперь разойдемся по домам и умрем. Сама понимаешь, стыдно, если мы умрем здесь, в саду. Ведь мы из хороших семей, и нам нельзя умереть, как каким-то бродягам.

— Ладно! — согласилась она, и мы разошлись.

Дальнейшие события развивались следующим образом. Перса пришла домой и попросила мать приготовить ей постель, чтобы лечь и спокойно умереть. Тут же она призналась, что отравилась спичечными палочками, которые ела вместе со мной. Мать Персы, невзирая на трагическое положение дочери, сказала:

— Ну, раз уж ты могла есть палки в саду, попробуй их и дома!

Что было дальше, вы, конечно, без труда догадались.

Из-за этой порки Перса страшно возненавидела меня. Так окончилась моя первая любовь.

Моя вторая любовь оказалась еще более роковой. Я влюбился в дочь дьякона и написал ей письмо. А письмо вместо дочери получил сам дьякон и однажды в большой праздник после обедни отколотил меня прямо на церковном дворе.

Третью мою любовь я не помню. Знаю только, что любил какую-то девушку, что она меня тоже любила, но как она выглядела, никак не могу вспомнить.

Моей четвертой любовью была вдова. Признаться ей в своей любви я не решился, потому что она была на двадцать два года старше меня. Впрочем, признаваться не было никакого смысла, ибо, как я узнал, она любила одного