Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь

В ту ночь Кабюш, как это не раз бывало и прежде, перелез через живую изгородь и бродил под окнами Северины. Ему было известно, что она ждет приезда Рубо, и поэтому он не удивился, что сквозь щель в ставне просачивается свет.

Но внезапно он замер от неожиданности: с крыльца кубарем скатился какой-то человек и, как стрела, исчез во тьме.

О погоне за таинственным беглецом не могло быть и речи; каменолом, испуганный и встревоженный, нерешительно топтался перед распахнутой настежь дверью, которая зияла, точно черная пасть. Что произошло? Не войти ли ему? В доме стояла гнетущая тишина, оттуда не доносилось ни малейшего шороха — только на втором этаже виднелось яркое пятно горящей лампы, — и сердце Кабюша сжалось от предчувствия беды.

Наконец он решился и начал ощупью подниматься наверх. Перед открытой дверью спальни опять остановился. Лампа горела ровным светом, и издали ему померещилось, будто возле кровати, прямо на полу, лежит целая груда дамских юбок. Должно быть, Северина разделась и легла. Кабюша охватило глубокое смятение, кровь бешено застучала в висках, и, понизив голос, он робко окликнул ее по имени. И тут только он заметил кровь, все понял и с диким, душераздирающим воплем кинулся в комнату. Господи! В каком она виде: зарезана и безжалостно брошена здесь в одной сорочке! Ему почудилось, будто несчастная еще хрипит, Кабюш пришел в такое отчаяние, его охватил такой болезненный стыд оттого, что она умирает на его глазах совершенно раздетая, что он, повинуясь неодолимому порыву, как брат, поднял ее на руки, перенес на постель и прикрыл простынею. Разжав объятия — он в первый и последний раз обнимал Северину, — Кабюш обнаружил, что его руки и грудь в крови, в ее крови! И в то же мгновение он заметил Рубо и Мизара. Увидев, что все двери широко распахнуты, они также решили войти. Муж задержался потому, что остановился поболтать с путевым сторожем, и тот, не желая прерывать беседу, проводил его затем до самого дома. Оба оторопело уставились на каменолома, у которого руки были забрызганы кровью, как у мясника.

— Точно таким ударом прикончили председателя суда Гранморена, — пробормотал наконец Мизар, оглядев рану на шее убитой.

Рубо ничего не ответил и только кивнул, он не в силах был отвести взор от Северины — на ее лице лежала печать невыразимого ужаса, черные волосы встали дыбом, а в неестественно расширенных голубых глазах навеки застыл вопрос: «За что?»

Три месяца спустя, теплой июньской ночью, Жак вел в Гавр курьерский поезд, вышедший из Парижа в шесть тридцать вечера. Его теперешняя машина — новехонький паровоз номер 608 — досталась ему, как он выражался, девушкой, и он начинал уже понемногу к ней привыкать: она была не слишком покладиста, напротив — порывиста и капризна, как те молодые кобылицы, которых приходится долго объезжать, прежде чем они научатся ходить в упряжке. И Жак часто бранил ее, с грустью вспоминая при этом о «Лизон»; да, за этой машиной надо следить в оба, тут ни на миг не снимешь руку с маховика, регулирующего изменение хода! Однако ночь была такая теплая и чудесная, что Жак невольно смягчился и не мешал машине порывисто мчаться вперед, довольный тем, что может дышать полной грудью. Никогда еще он не чувствовал себя так хорошо, он не испытывал ни малейших угрызений совести, на душе у него было легко, и ничто не омрачало его безоблачного настроения.

Жак, как правило, никогда не разговаривал в пути, но в тот вечер он то и дело подшучивал над своим кочегаром — все тем же Пеке.

— Что это? Вы нынче, видать, кроме воды, ничего в рот не брали: вас что-то даже ко сну не клонит?

Пеке и вправду, против обыкновения, был трезв и необыкновенно мрачен. Он угрюмо буркнул в ответ:

— Кто хочет видеть, тому не до сна!

Машинист бросил на него настороженный взгляд, как человек, у которого не совсем чиста совесть. Дело в том, что на прошлой неделе Жак согрешил с подружкой кочегара, неуемной Филоменой, которая давно уже терлась возле него, как влюбленная кошка. Он не просто уступил мимолетному желанию, он хотел прежде всего произвести опыт и понять, окончательно ли он исцелился теперь, когда удовлетворил наконец свою чудовищную потребность. Сможет ли он обладать женщиной, не вонзив ей при этом нож в горло? Они были близки уже дважды, и Жак ни разу не заметил каких бы то ни было тревожных симптомов — ни внезапной дурноты, ни роковой дрожи. Его отличное расположение духа, довольный, смеющийся вид и объяснялись, хотя он этого сам не подозревал, радостным ощущением, что отныне он такой же человек, как все другие.

Пеке открыл топку паровоза, чтобы подбросить туда угля, но машинист остановил его:

— Нет, нет, зачем ее пришпоривать, она и так резво бежит.

Кочегар разразился грубой бранью:

— Резво! Как бы не так!.. Ничего не скажешь: хороша штучка, гнусная тварь!.. Как вспомню, что, бывало, еще бранили ту, нашу старую, послушную «Лизон»!.. А эта потаскуха заслуживает лишь доброго пинка в зад!

Жак, сдержав раздражение, ничего не ответил. Он прекрасно понимал, что их былая любовь втроем безвозвратно миновала: тесная дружба, связывавшая его самого, кочегара и их машину, прекратилась со смертью «Лизон». Теперь они ссорились по любому пустяку — из-за слишком сильно завернутой гайки, из-за небрежно подброшенной лопаты угля. И Жак мысленно дал себе слово держаться поосмотрительнее с Филоменой, он не хотел, чтобы дело дошло до открытой войны между ним и кочегаром, с которым они долгие часы стояли рядом на узком трясущемся мостике — площадке мчавшегося паровоза. Прежде Пеке испытывал благодарность к машинисту за то, что тот никогда не придирается к нему, дает изредка вздремнуть и разрешает доедать свой завтрак, и он вел себя, как верный пес, готовый из преданности к хозяину перегрызть любому глотку; вот почему они жили как братья, которых роднит повседневная опасность, не нуждались даже в словах и молча понимали друг друга. Но начни они ссориться, и жизнь их быстро превратится в ад: мыслимое ли дело долгими часами трястись на паровозе рядом с ненавистным тебе человеком? Только неделю назад администрация Компании была вынуждена расформировать паровозную бригаду курьерского поезда Париж — Шербур: былые друзья переругались из-за какой-то красотки, машинист стал помыкать кочегаром, а тот перестал его слушаться; начались драки, подлинные битвы в пути, когда оба забывали, что за ними на огромной скорости катятся вагоны, набитые пассажирами.

Пеке назло машинисту еще дважды подбрасывал уголь в топку — он, без сомнения, искал ссоры; однако Жак делал вид, будто ничего не замечает и всецело поглощен управлением, он только то и дело поворачивал маховичок инжектора, чтобы уменьшить давление пара в котле. Воздух был удивительно мягкий, и прохладный ветерок, возникавший при движении поезда, необыкновенно освежал в эту жаркую июньскую ночь! Когда в пять минут двенадцатого курьерский поезд прибыл в Гавр, Жак и Пеке принялись мыть паровоз, казалось, в таком же добром согласии, как в былое время.

Они уже собрались покинуть паровозное депо, чтобы направиться спать на улицу Франсуа-Мазлин, как вдруг их окликнул женский голос:

— Куда это вы торопитесь? Зайдите на минутку!

То была Филомена; стоя на крылечке своего дома, она, должно быть, поджидала Жака. Заметив Пеке, она с нескрываемой досадой передернула плечами, однако решила пригласить обоих: ради удовольствия поболтать с новым любовником стоило примириться с присутствием прежнего.

— Отстань, слышишь! — огрызнулся Пеке. — Чего пристаешь, мы спать хотим.

— До чего ж ты любезен! — весело отозвалась Филомена. — Но господин Жак не такой грубиян, как ты, он не откажется выпить с дамой стаканчик вина… Не правда ли, господин Жак?

Машинист из осторожности уже подумал было отказаться, но тут кочегар неожиданно согласился: как видно, он решил понаблюдать за Жаком и Филоменой, чтобы понять, справедливы ли его подозрения. Все трое вошли в кухню и уселись за стол, Филомена принесла рюмки и бутылку водки, затем, понизив голос, сказала:

— Постарайтесь только не очень шуметь, наверху спит брат, а он не любит, когда у меня гости.

Разливая водку, Филомена прибавила:

— Кстати, слыхали, мамаша-то Лебле нынче утром околела… О, я давно предсказывала: коли старуху переселят в ту квартиру — ведь это сущая темница, — она недолго протянет. Ну, она и промаялась там месяца четыре, просто желчью исходила, что ничего не видит, окромя цинковой кровли навеса… Но только доконало ее другое: в последнее время она уж и вовсе не поднималась с кресла и не могла больше шпионить по своей привычке за мадемуазель Гишон и начальником станции. Старуха ужасно как бесилась, что никак не поймает их вдвоем, из-за этого она и померла.

Филомена остановилась, отхлебнула глоток и со смехом воскликнула: