Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь

Молодая женщина порывисто подошла к нему:

— Ах, ты и это заметил, тебе и это известно… Да, правда, есть еще Кабюш. Не пойму, что с ними со всеми стряслось!.. Он и вовсе молчит. Но когда мы с тобой целуемся, ломает себе руки. Слыша, как я обращаюсь к тебе на «ты», забивается в угол и плачет. А потом у меня каждый день пропадают разные мелочи, то перчатка исчезнет, то платок, он уносит их, как сокровища, в свое логово… Надеюсь, ты, однако, не допускаешь мысли, что я могу сойтись с таким дикарем. Ведь он какой-то великан, я бы его бояться стала. Впрочем, он ничего и не требует… Нет, нет, такие верзилы только с виду грозны, а на самом деле они тише воды, ниже травы. Кабюш умирает от любви, но ничего не добивается. Можешь смело оставить меня на месяц под его присмотром, он ко мне и пальцем не прикоснется, как не прикоснулся в свое время к Луизетте, теперь я готова дать голову на отсечение!

При этом имени любовники взглянули друг на друга и погрузились в молчание. Перед ними возникали картины прошлого: их встреча у судебного следователя в Руане, первая совместная поездка в Париж, любовное свидание в Гавре и все, что за этим последовало, — и хорошее и страшное! Северина подошла к Жаку и остановилась так близко, что он ощутил на своем лице теплое дыхание.

— Нет, нет, Кабюш еще менее опасен для тебя, чем Анри. Никому, слышишь, никому не могу я отныне принадлежать… И хочешь знать почему? Постой, сейчас я отлично понимаю, уверена, что не ошибаюсь: это все потому, что ты взял меня всю, без остатка. Иначе не скажешь, именно «взял», как берут в руки вещь, и уносят с собою, и распоряжаются ею, как своей собственностью. До тебя я никому не принадлежала. А теперь я твоя и навсегда останусь твоею, даже если ты этого перестанешь хотеть, даже если я сама перестану того хотеть… Не могу я тебе толком ничего объяснить. Так уж нам, видно, на роду написано. Одна мысль о близости с другими мужчинами пугает и отталкивает меня, а ты, ты превратил это в дивное наслаждение, в неземное блаженство… О, я люблю только тебя и никого больше любить не могу!

Северина протянула руки, будто желая заключить его в объятия, положить голову к нему на плечо и слиться с ним в страстном поцелуе. Но Жак стиснул ее запястья и отпрянул, обезумев от ужаса: он почувствовал, как в недрах его существа зарождается роковая дрожь, а кровь приливает к голове. В ушах у него стоял звон, в висках, казалось, стучали молотки, ему чудился глухой рокот, напоминавший гул толпы, — именно так всегда и начинались в прошлом его страшные припадки. С некоторых пор Жак больше не решался обладать Севериной при дневном свете или даже при свечах — из страха, что при взгляде на ее обнаженное тело его может охватить проклятое безумие. А ведь в спальне горела лампа, ярко освещавшая все вокруг; Жак посмотрел на Северину, сквозь распахнутый ворот ее домашнего платья была видна белая округлая грудь, и он содрогнулся, теряя власть над собой.

— Ну и пусть мы с тобой зашли в тупик! Что из того! Пусть я не жду от наших отношений ничего нового и знаю, что завтрашний день принесет те же огорчения и муки, все равно, нам лишь одно остается: вместе влачить бремя жизни, вместе страдать! Мы возвратимся в Гавр, а там — будь что будет, лишь бы ты хоть изредка был со мною, только со мною… Вот уж три дня я не смыкаю глаз у себя в комнате, там, через площадку, и борюсь с мучительным желанием прийти к тебе. Но ты был так слаб, ты мне казался столь сумрачным, что я не решалась… А нынче оставь меня здесь, не гони от себя. Увидишь, как нам будет хорошо, я свернусь калачиком у тебя на груди и буду лежать тихо-тихо. А потом, вспомни, ведь это наша последняя ночь здесь… В этом доме мы будто на краю света, вокруг ни души, не слышно и дуновения ветерка. Никто сюда не может прийти, мы одни, совершенно одни, если мы тут умрем, сжимая друг друга в объятиях, никто даже и не узнает.

Бешеная жажда обладания обуяла Жака, возбужденного словами Северины; под рукой у него не было оружия, и он уже хищно растопырил пальцы, готовясь сжать ей горло, но тут она, по привычке, повернулась и задула лампу. Он поднял ее на руки и понес к постели. То была едва ли не самая бурная из их любовных ночей — неповторимая, единственная, когда им казалось, будто они сливаются и без остатка растворяются один в другом. Измученные страстными ласками, утомленные до такой степени, что они перестали чувствовать свое тело, любовники не могли, однако, забыться сном и покоились рядом, не размыкая рук. И как в ту памятную ночь в Париже, в комнате тетушки Виктории, Жак молча слушал, а Северина, прильнув устами к его уху, все шептала и шептала что-то. Возможно, в тот вечер, прежде чем задуть лампу, она ощутила присутствие смерти. До этого дня молодая женщина всегда доверчиво улыбалась Жаку, ей и в голову не могло прийти, что в объятиях возлюбленного ей постоянно угрожает гибель! Но теперь она вдруг почувствовала леденящее дыхание смерти и в необъяснимом страхе прижалась к груди Жака, будто ища у него защиты. Казалось, она безмолвно предает себя в его руки.

— О дорогой, если бы ты только решился, как мы были бы счастливы там, в Америке!.. Нет, нет, я больше не требую от тебя совершить то, чего ты совершить не в силах, я только оплакиваю нашу разбитую мечту!.. Сейчас мне вдруг стало очень страшно. Сама не знаю почему, но мне чудится, будто меня подстерегает беда. Конечно же, это ребячество, но я то и дело оборачиваюсь, словно кто-то стоит за спиной и уже занес над моей головою руку… И ты, милый, ты — мое единственное прибежище, ты — моя радость, отныне только в тебе одном вижу я смысл жизни.

Ничего не ответив, Жак только сильнее сжал Северину в объятиях, точно хотел таким образом выразить все то, о чем не говорил, — свое волнение, свое искреннее желание неизменно быть добрым с нею, неистовую страсть, которую она по-прежнему в нем будила. Подумать только, а ведь всего минуту назад он жаждал убить Северину! Не погаси она лампу, он, без сомнения, задушил бы ее. Никогда он не избавится от своего ужасного недуга, припадки болезни начинаются у него без всякой видимой причины, он и сам не в состоянии понять и объяснить почему! Взять хотя бы нынешний вечер, ведь она хранит ему верность, так доверчиво и пылко тянется к нему! Или, быть может, чем больше она его любит, тем яростнее он к ней вожделеет? Видно, подчиняясь ужасному древнему инстинкту самца, он жаждет уничтожить ее! Ведь мертвая, она будет принадлежать только ему да сырой земле!

— Скажи, дорогой, почему мне так страшно? Но знаешь ли ты, что мне грозит?

— Не тревожься, не надо, ничто тебе не грозит.

— Бывают минуты, когда я просто содрогаюсь от ужаса. Меня все время подстерегает опасность, не знаю, какая именно, но она тут, рядом… Почему мне так страшно?

— Нет, нет, не бойся… Ведь я люблю тебя и никому не позволю причинить тебе зло… Разве ты сама не чувствуешь, как нам хорошо в объятиях друг у друга.

Их затопила волна нежности, и они умолкли.

— Ах, дорогой, — вкрадчиво продолжала Северина едва слышным шепотом, — ты только подумай, нас ожидала бы впереди бесконечная вереница таких ночей, как сегодня, ночей, когда бы мы сливались вместе и ощущали бы себя единым существом… Мы продали бы этот дом и уехали бы с вырученными деньгами в Америку, где тебя все еще ждет приятель… Каждый день, ложась в постель, я мысленно представляю себе, как бы мы там жили… Ведь тогда все вечера походили бы на нынешний. Ты б обладал мною, я безраздельно принадлежала бы тебе, а потом мы засыпали бы рядом, не разжимая объятий… Но ты не можешь решиться, знаю. И если я говорю об этом, то не потому, что хочу тебя огорчить, нет, слова, помимо воли, рвутся из груди.

И, как это уже часто бывало, в душе Жака вдруг окрепла решимость: надо убить Рубо, чтобы не убивать Северину! И на сей раз — как прежде — ему казалось, будто его решение твердо и непоколебимо.

— До сих пор я не мог, — шепнул он, — но теперь сумею! Разве я не обещал тебе?

Северина слабо запротестовала:

— Нет, не надо обещать, прошу тебя… Ведь потом, когда мужество тебе изменяет, мы только еще больше расстраиваемся. И к тому же — все это очень страшно. Не надо, нет-нет, не надо!

— Нет, нужно! Ты отлично понимаешь. Именно потому, что это необходимо, я и найду в себе силы… Я сам собирался говорить с тобой, вот давай и поговорим сейчас, ведь мы тут одни, никто нам не помешает, только в темноте и можно обсуждать подобные вещи.

Северина покорилась, она тяжело дышала, и сердце ее стучало с такой силой, что Жаку почудилось, будто эти гулкие удары отдаются у него в груди.

— Господи, я настаивала только потому, что в глубине души понимала: ничего не выйдет… Теперь же, когда ты твердо решился, у меня не будет ни минуты покоя.

Вокруг стояла скорбная тишина пустынного и дикого края. Любовникам было жарко, их сплетенные в тесном объятии тела повлажнели от пота.

Жак быстро и нежно прикасался губами к шее Северины, возле самого подбородка; наконец она снова заговорила журчащим шепотом: