Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор - Йован Стерия Попович

чем остальные наследники, приобрела целое состояние. Девушка, правда, уже была в годах, как и все девицы с большим, но запутанным наследством, отвоевать которое не каждому по зубам, и потому не всякий отваживался на сватовство, боясь, что не получит того, на что рассчитывает. И хотя она еще не стала старой девой, но уже приближалась к этому, красота ее явно перезрела и зубов уже немало было вставных, да и лицо, истомившееся ожиданием страсти, приобрело одутловатость. Но он был доволен, даже счастлив, потому что она принесла ему все, к чему он стремился: дом, да еще собственный, и не пустой, а полная чаша. Дом был забит и старой и новой мебелью, мягкими пуховыми подушками, кроватями, плюшевыми покрывалами, одеялами, простынями. Старый, хорошо ухоженный сад, с сортовыми, выращиваемыми по новым правилам фруктами и овощами. В городе — несколько магазинов и одно из центральных кафе. Под городом превосходные нивы и даже в его родном селе небольшая усадьба с водяной мельницей. Растащенное по частям, все это еще недавно было в страшном запустении и даже как-то не замечалось, но теперь, объединенное в руках Тасы, обнаружило свои истинные размеры и ценность. С неслыханной строгостью, якобы наказуя порок в лице своих арендаторов, неимущих и бесправных, он взыскал все долги вместе с процентами. Неплатежеспособных крестьян-арендаторов он закабалил новыми долгами или просто отобрал у них землю.

И только после того, как, скупив акции, он прибрал к своим рукам городскую сберегательную кассу и банк, он успокоился, притих и словно бы притаился. Теперь он с головой ушел в партийные дела, в разные собрания, конференции. Регулярным распространением подписки на центральный партийный орган, организацией увлекательных вечеринок, щедрыми пожертвованиями он всех в комитете оттеснил на задний план и занял в нем первое место. И тогда не было для него большей награды, чем отправиться на предвыборное собрание в ближайший городок. С ним, в его экипаже, — депутат из Белграда, какой-нибудь бывший или будущий министр. Дорога, солнце, ужасная дорожная тряска, сладостная ночная прохлада, самодовольство, гордость от мысли о верной победе на предстоящих выборах — все это сливалось в упоительное чувство, оно усиливалось еще больше при виде крестьян, которые по той же дороге идут на тот же сход и, заметив его экипаж, ускоряют шаг, почти бегут, боясь опоздать к началу. А дальше въезд в город. Мост через какую-нибудь речушку. Рядом с городской управой — украшенная флагами кофейня. Весело вьется голубой дымок над пушкой после торжественного залпа, а перед кофейней черным-черно от народа. Можно различить представителей отдельных сел, общин. Предводительствуют или писари, или старосты в полудеревенских, полугородских костюмах, в шляпах с отвислыми полями и с палками в руках. Они прохаживаются возле своих подопечных, словно бы наводя порядок, или стоят в первом ряду, чтоб попасться на глаза и ему, и министру — глядишь, заработаешь благодарность за проявленное рвение и останешься на прежней должности. Вот наконец и прибыли. Кучер резко осаживает коня. Председатель общины и писари хватают разгоряченного коня под уздцы, министр от него ни на шаг — так скорее привлечешь к себе внимание схода! И вот уже в толпе у кофейни прошел говорок:

— Господин Таса! Господин Таса и господин министр!

Он со всеми здоровается за руку, с некоторыми из богатых крестьян даже целуется. В кофейне в клубах табачного дыма, смешанного с запахом сивухи, крестьянской одежды и сырости, так как нынче, а это случается один раз в год, помыли полы, он занимает свое место во главе самого длинного стола. Открывает собрание. Произносит приветственную речь. Да какую яркую, убедительную! Сначала, помня о присутствии депутата, он говорит сдержанно, учено, сухо, несколько свысока, со строгим выражением лица. Своим толстым животом и пальцами сильных, волосатых рук, на которых поблескивают тяжелые золотые кольца, он оперся на стол и, говоря, прислушивается к золотому позваниванию цепочки, волочащейся по столу при каждом его движении. А дальше, все более увлекаясь, словно хмелеет. Его пьянит собственная речь, а еще больше этот деревенский дух, отдающий одновременно и соломой, и навозом, и застоявшимся воздухом тесной комнатенки, напоминающий ему о его происхождении, о детстве, о родителях-крестьянах. И так этот дух бередит душу, так захватывает, что свою речь Таса заканчивает, почти подпрыгивая, будто с кем-то дерется, а потом падает в изнеможении на стул, вытирая пот и принимая поздравления.

После всех предвыборных собраний, выборов, как всегда удачных для тех, кто у власти, какие же тогда начинаются прекрасные деньки! Настоящая жизнь. Всюду свои люди. И окружное и уездное начальство. Налог — минимальный. Община во всем идет тебе навстречу. Перед твоим домом и фонарь горит, хотя его нет даже на мосту.

А дома — и дрова наколют, и сад уберут крестьяне или бедняки горожане в надежде, что ты их определишь в полицейские или в таможенные писари. И жена у тебя умница: в обеденный час и носа не кажет из комнаты, пусть люди сбегают в кофейню, поедят на свои кровные, а потом снова берутся за дело.

И Таса как сыр в масле катается среди всего этого изобилия и роскоши, он бы совсем разомлел от полноты и обилия всевозможных наслаждений, если б время от времени его не выводили из себя и не отравляли ему жизнь. И всегда во время рождественской или пасхальной ярмарок. Правда, случалось это раз в год, но ему и того было достаточно.

Не с утра, а что-нибудь возле полудня в его канцелярии неожиданно появлялся рассыльный и докладывал:

— Приехали!

— Кто? — вздрагивал он, сразу ощущая горький комок в горле.

— Да они! — испуганно, как будто сознавая, насколько неприятно это известие, повторял рассыльный.

— Да кто там наконец? — прекрасно зная, о ком идет речь, кричал он.

— Ваши, деревенские, — звучал еще более испуганный голос.

— Ну, ладно! Так бы сразу и говорил! — прикидываясь спокойным, отвечал он.

— Я не решился сюда их впустить, а отвел прямо в кофейню, а хозяину наказал накормить их и напоить, — несколько осмелев, продолжал рассыльный.

— Хорошо, хорошо, — повеселев, говорит Таса. — А в какую кофейню?

— Да ту, что рядом с весовой, в Василькову. Там всегда пусто.

Таса встает. Что им надо? Почему они не оставят его в покое? Сколько мог, он им помогал. Брата устроил полицейским в соседнем уезде, с отца не берут никаких налогов. И местный староста ни в чем их не притесняет. Чего они еще от него хотят? Но идти к ним все равно надо, потому что он хорошо знает свою безрассудную мать — не приди он, не покажись ей сейчас — обнимать