Автор неизвестен - Аспазия

Аспазия продолжала допытываться причины его огорчения. Манес отвечал, то легким вздохом, то яркой краской. Его руки дрожали, он скромно поднимал ресницы, а когда делал это, то темные глаза имели трогательное выражение.

Юноша всегда был скромен, почти суров, тем не менее теперь в нем было что-то мягкое, почти женственное. Аспазия глядела на него, как глядят на что-то необычайно чудесное и загадочное.

С каждым мгновением Аспазия убеждалась в мысли, что тайное горе гложет сердце юноши. Это не могла быть любовь, так как в кого мог влюбиться этот юноша? Конечно, ни в кого, кроме юных девушек, живущих в доме, но от них Манес всегда подвергался насмешкам и держался вдалеке.

Вдруг одна мысль мелькнула в голове Аспазии — мысль, которая в первую минуту имела что-то почти забавное, но когда юноша поднял на нее свои задумчивые глаза, то все смешное исчезло. Она была тронута чувством сердечного сострадания. Она стала уговаривать его бросить недостойную мужчины мечтательность и обратиться к веселью, свойственному юному возрасту.

В то время, как Аспазия разговаривала таким образом с юношей, Кора одиноко сидела в пустом перистиле дома. Возвратившись с празднества, она тихо скрылась туда, сняв с себя маску вакханки.

Таким образом сидела она, погруженная в глубокие раздумья, когда Перикл, случайно возвратившись в дом, проходил по перистилю. Он был огорчен видом девушки, сидевшей одиноко и задумчиво рядом со снятой маской вакханки.

Он подошел к Коре и спросил о причине такого раннего возвращения, без подруг, с которыми она оставила дом.

Кора молчала. На коленях у нее лежал венок, надетый ею с костюмом вакханки. Она бессознательно обрывала на нем цветы: вся земля вокруг нее была покрыта оборванными листьями и цветами. Странное зрелище представляла девушка в эту минуту. Поза, в которой она сидела, ее игра с венком, серьезность ее бледного лица представляли такую противоположность с ее костюмом вакханки, что ее вид вызывал почти улыбку.

Взглянув ей в лицо, Перикл сказал:

— Я не помню, чтобы когда-нибудь видел вакханку с таким печальным лицом. Мне кажется, Кора, что ты охотно переменила бы тирс на пастушеский посох — не так ли? Ты не чувствуешь себя счастливой в этом доме. Ты скучаешь по своим родным лесам, стадам, черепахам.

Кора на мгновение подняла глаза на Перикл и поглядела на него еще печальнее, чем прежде, но в то же время с откровенным, почти детским выражением.

— Хочешь, чтобы мы отправили тебя домой? — спросил Перикл ласковым, внушающим доверие тоном. — Говори прямо, дитя мое, и я сделаю все, чтобы как можно скорее возвратить тебя твоей возлюбленной родине и твоему истинному счастью. Хочешь ты оставить этот дом, Кора, говори?

Странное впечатление произвели эти слова на девушку. В первую минуту как будто радость мелькнула в ее глазах, но вдруг, казалось, какая-то мысль мелькнула у нее в голове. Она снова опустила глаза, побледнела, слеза повисла у нее на ресницах.

— Говори, — сказал Перикл, — чего ты желаешь? Что не позволяет тебе быть веселой в этом доме? Должно быть что-нибудь, чего тебе недостает?

Перикл сказал эти слова настойчивым тоном и, ожидая ответа, глядел девушке прямо в лицо.

— Хочешь ты оставить этот дом, — повторил он.

Кора молча покачала головой.

— В таком случае твоя печаль беспричинна, — продолжал Перикл. — Это нечто вроде болезни — ты должна бороться с ней, дитя мое. Не дозволяй ей одержать над тобой победу. Мною также часто хочет овладеть дурное расположение духа, но я борюсь с ним. Жизнь должна быть весела и ясна, так как иначе мы должны были бы завидовать мертвецам. Люди должны быть счастливы и весело наслаждаться жизнью. К чему ты ищешь уединения? Разве ты не хочешь быть веселой и счастливой?

Кора снова доверчиво подняла глаза на Перикла и нерешительно сказала:

— Я счастлива, когда одна.

— Удивительное дитя, — сказал Перикл.

Он задумчиво смотрел на Кору. Она не была хороша. Ее молодость не возбуждала чувства, но между тем в этой молодости, в этом выражении лица, в ее удивительной впечатлительности было что-то возбуждавшее симпатию в благородной натуре.

Перикл нашел воплощение женской прелести и достоинств в Аспазии теперь женственная прелесть выступила перед ним в новом, неожиданном образе. То, что он видел в Коре собственными глазами, было что-то отличное от того, чем до сих пор он восхищался, что любил. Чувство возбуждаемое в нем девушкой было также ново и странно, как и та, которая вызвала его.

Он положил руку на голову аркадийки, поручая ее покровительству богов, и сказал:

— Не пойдем ли мы вместе к Аспазии?

Когда же от раба он узнал, что Аспазия поднялась на террасу крыши, он дружески взял девушку за руку, чтобы отвести ее к хозяйке дома.

В то же самое мгновение, в которое Перикл в перистиле дома положил руку на голову пастушки, рука Аспазии, оканчивавшей на террасе разговор с Манесом, лежала на голове задумчивого юноши. Эта рука почти с материнской нежностью прикоснулась к его темным кудрям. Взгляд с теплым выражением остановился на лице юноши, тем не менее ясная непринужденность сверкала в ее смелом взгляде. Она со спокойной улыбкой приветствовала Перикла, когда он подошел к ней с девушкой.

— Я привел к тебе печальную Кору, — сказал Перикл Аспазии, — она, мне кажется, не менее, чем Манес нуждается в дружеском утешении.

При своем приближении Перикл заметил взгляд, который бросила Аспазия на юношу. Следуя его легкому знаку, Аспазия отошла с ним в отдаленный край террасы, где между цветами была поставлена скамья. Здесь Аспазия передала Периклу свой разговор с Манесом, а он свой — с аркадской девушкой. Наконец Перикл сказал:

— Ты пустила в ход ласковый взгляд, чтобы рассеять печаль юноши.

— И это наводит тебя на мысль, что он может быть мне нравится? спросила Аспазия. — Нет, — продолжала она, так как Перикл молчал, — я не люблю его — он почти урод, его плоское лицо почти оскорбляет мой эстетический взгляд, но мимолетное участие, я сама не знаю какого рода, наполнило мое сердце. Это было, может быть, сострадание.

— Знаешь ли ты, что такое любовь и что нет? — спросил Перикл.

— Что такое любовь! — смеясь вскричала Аспазия. — Неужели и ты начнешь мучить меня этим глупым вопросом. Любовь это нечто, чего нельзя отвратить, когда оно приходит и нельзя удержать, когда уходит.

— А более ты ничего не можешь о ней сказать? — спросил Перикл.

— Ничего, кроме того, что я уже часто говорила, — возразила Аспазия. — Любовь — чувство, которое близко к тирании, так как желает сделать из любимого существа послушное орудие в своих руках. Она должна уметь подавлять это стремление к господству, она должна быть свободным союзом свободных сердец.

Как часто ты повторяла мне это, — сказал Перикл, — и это всегда казалось мне неоспоримым, когда я рассуждаю об этом хладнокровно, я и теперь также убежден в этом, как в тот день, когда мы сами свободно заключили этот подобный свободный союз. Любовь ~~должна~~ отказаться от тиранического стремления уничтожить свободу любимого существа, но мы вовсе еще не разрешили вопрос, ~~может ли~~ любовь сделать это, в состоянии ли она победоносно бороться с этим стремлением к порабощению?

— Она способна на это, — отвечала Аспазия, — так как должна быть способна.

— Ты говоришь, что любовь нельзя удержать когда она уходит, продолжал Перикл, немного подумав. — Что будет с нами, Аспазия, когда ее прекрасный огонь погаснет и в нашей груди?

— Тогда мы скажем, — отвечала Аспазия, — что мы вместе насладились высочайшим счастьем на земле. Мы не напрасно жили, мы на вершине существования осушили полный кубок радости и любви.

— Осушили… осушили… — повторил Перикл. — Твои слова внушают мне невольный ужас…

— Судьба кубка быть осушенным, — сказала Аспазия, — судьба цветов вянуть, а судьба всего живого, по-видимому, умирать, а в действительности же возобновляться для вечной перемены. Но дело смертных также глядеть на эту перемену с ясным спокойствием и истинной мудростью. Было бы глупо стараться удержать то, что улетает. Приходит время, когда осушенный кубок следует бросить в пропасть, из которой была почерпнута осчастливливающая влага. Все стремится к вершине, чтобы достигнув ее, снова спускаться вниз по лестнице существования до полного уничтожения, все повинуется естественному закону природы…

Обменявшись этими мыслями, Перикл и Аспазия тихо пошли в дом. Когда же они снова приблизились к тому месту, где оставили Манеса и Кору, они увидели обоих погруженными в разговор.

Плоская крыша была превращена Аспазией в садовую террасу. Для защиты от солнца на ней были устроены беседки, а в сосудах, наполненных землей, росли цветущие кусты.

Кусты скрывали Перикла и Аспазию от взглядов молодых людей, к тому же последние были слишком увлечены разговором, чтобы заметить приближение посторонних.