Автор неизвестен - Аспазия

Затем Сократ исчез беззвучно, как тень, и снова бледная Аспазия осталась одна у смертного ложа великого эллина…

Сократ продолжал свое ночное странствование. Бесцельно слонялся он по улицам в сильном возбуждении. Вдруг он столкнулся с человеком, отправлявшимся в далекий путь в сопровождении раба. Это был человек строгой, почти суровой наружности. При встрече он посмотрел на Сократа. Сократ взглянул на него и узнал Агоракрита.

— Куда ты идешь в эту мрачную ночь? — спросил философ бывшего ученика Фидия.

— Меня призвало в Афины одно важное дело, — отвечал Агоракрит, — но я спешу, как можно скорее оставить зачумленный город. Я отправляюсь в Рамнос, чтобы исполнить то, что требовали от меня уже много лет. Чтобы дать оставленной мною богине условные атрибуты, которые сделают из Афродиты Немезиду. Я долго колебался, но, наконец, решился: никто не должен больше сомневаться, что перед ним вместо смеющейся Афродиты стоит Немезида. Я должен быть благодарен этой богине, идущей медленными, но верными шагами, она отомстила за меня женщине, которую я ненавижу. Моя мрачная богиня поселилась в доме Перикла и Аспазии. Недавно я слышал, что, сам Перикл заболел чумой и лежит на смертном одре.

Сократ поглядел Агоракриту в лицо и тихо прошептал:

— Он умер.

Агоракрит ничего не сказал. Несколько мгновений они молча шли рядом.

— Умер! — сказал наконец Агоракрит.

— Я сам видел, — глухо отвечал Сократ.

Снова оба помолчали, наконец, Агоракрит заговорил.

— Ты видел бездыханного Перикла, мне же выпало на долю видеть собственными глазами смерть Фидия в темнице. Когда я услышал, что он тяжело болен, то поспешил к нему. Люди говорили мне, что он отказывается от лекарств. Перикл прислал к нему Гиппократа, но Фидий начал говорить с ним об отношениях форм и линий человеческого тела, так как даже на смертном ложе его занимало только то, чему он посвятил всю жизнь.

Когда я пришел, он уже не узнавал никого, он все время говорил только о храмах и статуях, отдавал приказания своим ученикам, как некогда в мастерской. Много раз он громко звал меня или Алкаменеса. Наконец, он, по-видимому, остался один со своими сверкающими образами. Он видел богов, свою Афину Палладу, своего олимпийского Зевса. Затем, по-видимому, боги Олимпа спустились к нему и стояли вокруг ложа, видимые ему одному, так как, умирая, он глядел вокруг себя прояснившимся взглядом и называл их по именам. Наконец, с ним осталась одна Афина и сделала ему знак следовать за ней, так как он сказал: «куда ты меня ведешь? Я следую за тобой». Затем приподнялся, как бы желая встать и следовать за своей путеводительницей, и упал бездыханный.

Он умер прекрасно, достойно эллина, так как чудный свет Эллады еще раз осветил его. Сначала мне было тяжело видеть как этот человек умирает в тюрьме — человек свершивший так много прекрасного. Когда я увидел его смерть, волнение наполнило мою грудь, но волнение это не было печальным. Он умер счастливый. Я тихо удалился, закрыв глаза своему учителю и поцеловав в лоб, оплакивая Элладу и нас всех, оставшихся после того, как величайший и лучший из людей оставил нас.

После этого рассказа Агоракрита они несколько минут шли молча, затем расстались. Один отправился на север — в Рамнос, а Сократ, движимый внутренним волнением, продолжал путь дальше. Но не прошел он нескольких шагов после разлуки с Агоракритом, как натолкнулся на зажженный костер. На нем лежало множество умерших от чумы, и под трупами Сократ увидел безумного Менона. Напившегося до бесчувствия нищего вместе с трупами бросили в зажженный костер.

Вокруг костра с воем бегала собака. Между тем пламя охватило безумного, но в тоже мгновение собака бросилась в огонь и сгорела вместе со своим господином.

Странное чувство охватило Сократа.

— Теперь ты свободен, Менон, — сказал он. — Теперь ты свободен, повторил он еще много раз, продолжая путь. — И, может быть, некогда настанет время, когда все рабы будут свободны… или же все свободные станут рабами… — прибавил он.

Влекомый своим демоном, Сократ, пройдя несколько улиц, дошел до дома, в котором царствовало некоторое движение: люди входили и выходили из него — это был дом Аристона, благородного афинянина.

Сократ остановился и узнал от выходивших, что в эту ночь у Аристона родился сын. После множества образов смерти, он увидел наконец рождение, пробуждающуюся жизнь.

Снова загадочное волнение пробудилось в душе Сократа. Он вошел в дом знакомого ему Аристона.

Ребенок лежал в перистиле, на руках кормилицы. Древний старец, походивший на прорицателя или жреца, стоял, наклонив над ним свою седую голову, и внимательно рассматривал ребенка. Сократ посмотрел на новорожденного, у которого был высокий, прекрасный лоб и возвышенное, не по-детски серьезное лицо.

Вдруг в перистиль влетела пчела с Гиметта — одна из славных аттических пчел. Она полетала вокруг ребенка и на мгновение опустилась на губы, прикоснувшись к ним жалом, слегка, как бы целуя, затем полетела дальше.

При виде этого, прорицатель сказал:

— Поцелуй этой пчелы есть божественное знамение: с уст этого ребенка потекут когда-нибудь речи сладкие, как мед.

Вид ребенка произвел на Сократа странное впечатление. Он не мог объяснить волновавшего его чувства, но будущее должно оправдать его волнение: мальчик, лежавший перед его глазами, превратившись в юношу, будет произносить сладкие речи, хотя ему суждено проповедовать горькое учение. Он будет учить, что тело, внешняя оболочка человека, есть противник души и что эта душа, освободившись из него, должна подняться над землей. Он будет учить, что Эрот, презирая землю, поднимется в светлое царство вечной и неизменной красоты мысли. Это учение эхом прокатится по близким и далеким племенам, станет лозунгом нового времени и в устах Галилеянина станет началом новой жизни.

Сократ задумчиво оставил дом Аристона. Выйдя из него, он поднялся на возвышенность, с которой увидел освещенную лучами утреннего солнца аттическую землю.

На горе, по направлению к Суниону, он увидал судно и, погруженный в мысли, не сводил с него глаз. Это судно несло сатира и вакханку, Манеса и Кору, на север, к новой родине. Они стремились туда, призванные основать царство добра на развалинах красоты, стремились вперед, воодушевленные любовью. Стоя на палубе, они глядели назад и в последний раз прощались с Афинами.

Недалеко от Акрополя неслось маленькое белое облачко, Манес и Кора взглядом следили, как оно окутывало мраморный храм Паллады, но облачко рассеялось и вершины Парфенона и недавно оконченных Пропилей стояли, освещенные чудным блеском.

Высоко над городом с его смертными детьми возвышалась бессмертная вершина горы, в своем спокойном вечном великолепии. Она казалось говорила: «Я стою выше судеб людей и их мелких несчастий. Я буду сиять вечно, я подобна очаровательному свету на горах Эллады и вечному блеску волн ее залива».

Народы стремятся к добру и прекрасному. Человечно и прекрасно добро, но прекрасное — божественно и бессмертно.