Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

стену, спаянные цементным раствором – не оторвешь друг от друга. Он все продумал, взвесил, кроме чувств и привязанностей Лики. Не учел пустяка – дивана, на котором сидела сейчас Лика. На ее памяти диван трижды обновлялся. Одно время он был затянут зеленым бархатом, и когда продырявился, Илья Васильевич перетянул его синим бархатом. Тогда шла война и мама ходила через Енисей в мединститут, эвакуированный в Красноярск из Ленинграда. В доме у них жили на квартире профессор мединститута Николай Иванович и его жена, миленькая молодая женщина, наивная, как девочка. Вечерами на диване собирались все обитатели дома Зыкова: профессор с женой, Илья Васильевич с Варварой Андреевной – студенткой, и конечно – Лика с тетей Клавой. Лике было пять лет, и она помнит, как любила теребить папу за разросшиеся лохматые брови. На диване обсуждали положение на фронтах, бешеные цены на картошку, масло и мясо, а после войны Илья Васильевич еще раз перетянул диван, на этот раз китайским красным плюшем по семьдесят рублей за метр. На диване Лика читала «Историю искусства» Гнедича, рисовала орнамент, придумывала пейзажи, и здесь же зрели ее архитектурные планы.

И на этом же диване сейчас она сидит бок о бок с отцом-Росляковым…

– Такси приехало, – заглянула тетя Клава в дверь.

– Ну, пора, – сказал Росляков.

– Лика, умоляю!..

– Не надо, мама.

Лика замерла возле дивана, как гвоздь, вбитый в пол, – ни вытащить, ни свернуть на сторону.

– Может, еще приедешь к нам? – спросил Росляков.

– Если не устроюсь на работу, – приеду.

– Лика, ради бога, не кидайся в омут очертя голову! Ты еще девочка, боже мой!..

– Сегодня ты мне сказала, что мне – двадцать лет.

– Двадцатый! Зачем ты мои слова передергиваешь?

– Какая разница?

– Давайте присядем перед дорогой.

Лика опустилась на валик дивана, мать и Росляков – на стулья.

– А теперь в дорогу! Что ж, поднимем еще раз рюмки?

Лика первая подняла рюмку и впервые произнесла тост.

– Я хочу, чтобы вы были счастливы, мама, и – вы, отец. Не сердитесь на меня, если я такая вот угловатая, что ли. Не умею я иначе; фальшивить не умею. Какая есть. Да и вам к чему фальшивая? Хоть угловатая, но я – от всей души. Если принимаю – принимаю, не принимаю – не принимаю. По-другому не умею, не училась. Я не хотела вас обидеть и не обижаю. Не моя вина, что я стала дочерью… Ильи Васильевича. До девятнадцати лет он растил меня и учил, и все, все!.. И если он сейчас старик, совсем старик – я его не брошу. Никогда. Вот. Не сумею. Он вот тут у меня… Что я могу поделать? Такая есть. Вы же меня совсем не знаете. Я верю – вы хороший человек, настоящий. И знаю – настоящий коммунист. И я буду рада. Очень! И… как за отца рада. Понимаете? Хочу вам счастья!.. Но я не виновата, что все так получилось…

Никто не пригубил рюмок. У матери по щекам катились слезы, Росляков, ссутулившись, стоял возле стола, точно держал на плечах шестипудовый куль и он гнул его к земле.

У Лики вино плескалось из рюмки.

– Что же вы, а?

– Тост твой грустный, Лика, – глухо ответил Росляков, не взглянув на дочь.

– Ах, нет же! Совсем нет!

– Ты же не едешь с нами?

– Я же… Не могу бросить Илью Васильевича.

– Боже, боже, что ты делаешь со мной, Лика? Хоть бы мне умереть!..

Мать упала на стул, стукнувшись лбом в тарелку и опрокинув бутылку портвейна. Загремела посуда, что-то сломалось – кажется, блюдце с чашкой. Со стола полилось на пол вино, посыпались осколки посуды. К ногам Лики подкатилась бутылка, из которой, булькая, вытекал портвейн. Росляков подскочил к жене, обнял ее, прижался щекою к ее голове, что-то говорил, успокаивал, поглаживая ладонью плечи и спину Варвары Андреевны. Лика отошла от стола, бледная, жесткая, готовая в душе упасть на колени перед матерью, просить прощения, как бывало в детстве, но что-то мешало ей, сковывало движения, и она, не приблизившись к матери, прислонилась к косяку филенчатой двери в комнату Ильи Васильевича, откинув голову, замерла. «Не могу иначе, не могу, не могу», – шептали ее бледные губы.

С улицы доносился звук сирены грузового такси. Тетя Клава еще раз заглянула в комнату и тут же убрала голову.

– Варя, милая, я здесь! Я с тобой! – твердил Росляков.

– Андрюша, брось меня, пожалуйста. Ты видишь, видишь!..

– Ну, что ты! Что ты!

– Вечный укор! Вечный укор! Я не переживу этого!.. Не переживу!

– Варя, прошу тебя! Варя!..

– Вечный укор! Вечный укор!

Росляков оторвался от жены, глянул на дочь.

Лика до боли прикусила изнутри щеку, чтобы самой не расплакаться, ответила:

– Сами… понимаете… никакого укора.

– Ты… ты… вечно меня обвиняешь! – кричала мать сквозь слезы. – Мимо тебя все прошло!.. Деревянная!.. Бесчувственная!

На зубах Лики хрустнул мускул щеки, и солоноватый привкус крови разлился по языку. И сразу стало легче. Вздохнула полной грудью.

– Мама, не надо истерики. Все можно по-хорошему. Я же сказала: будьте счастливы. Что же еще?

– Деревянная!

– Варя, милая, мы можем опоздать на катер, – вспомнил Росляков. Взгляд Лики вдруг охватил все враз – и холодные глаза Рослякова, и большую комнату, заставленную шифоньером, буфетом, этажеркой, круглым столом, дюжиной венских стульев, сработанных Ильей Васильевичем. Все в доме, начиная от стула, кончая потолком и обоями, делано и много раз переделано, перекрашено руками папы – Ильи Васильевича. Натруженными, мозолистыми, привычными к работе.

Вошел шофер. Росляков сказал, какие выносить вещи, а сам повел жену – Вареньку. Для него она Варенька, а для Лики мама – одна-разъединственная. Шофер потащил два тяжелых чемодана. Тетя Клава, скособочившись, волокла постельный тюк. Шофер вернулся и унес плетеную корзинку с продуктами и посудой. И еще что-то. Потом Росляков с тетей Клавой потянули двуспальную кровать с панцирной сеткой и никелированными спинками, мамину кровать. Тетя Клава потащила ковер, и тоже из комнаты мамы. Но странно – дом не пустел. На привычном коричневом столике остался телевизор «Знамя», радиоприемник «Восток», остался в комнате толстый буфет, этажерка, книжный шкаф, стулья, картины на стенах, стол с неприбранным обедом и Ликин диван.

Похоже было, что из дома вынесли все лишнее, неприжившееся, мешающее.

Лика стояла, как каменная, на том же месте, надавив спину и плечи о дверной косяк. Мимо нее ходили Росляков, тетя Клава, шофер и, кажется, не видели ее или принимали за неподвижную часть дома, вроде подпорки. Она так и стояла, подпирая косяк двери в комнату Ильи Васильевича. И стоило убрать ее, рухнул бы весь дом. Такое впечатление вынес Росляков, взглянув на Лику, когда