Полубородый - Шарль Левински

монастырь; людям удобно, когда у них есть враг, это упорядочивает мир: здесь наши, там чужие.

Окончательное доказательство того, что все в эти слухи верят, я получил в ночь на святого Сильвестра. Когда по обычаю прогоняли демонов зимы щелчками кнута, молодые мужчины не кричали, как бывает каждый год, «Нахтальб!», или «Тоггель!», или ещё какое-нибудь имя злого духа, который должен был исчезнуть, а отовсюду только и слышалось: «Йоханн фон Шванден!» Вместо духов зимы теперь был князь-аббат, которого они хотели изгнать из страны, в сильвестерском бичевании ещё только языком, а завтра погонят дубинами и навозными вилами. Как раз в ночь Богоявления они и собирались податься в Айнзидельн, но не молиться и не только парни из нашей деревни, а очень многие. Что именно должно было там произойти, никто не знал, но они уже считали монастырские деньги, которые хотели заполучить себе в мешок. В звене Поли каждый по отдельности собирался убить больше монахов, чем их было во всём монастыре.

Дядя Алисий, конечно, хотел быть предводителем, лишь бы показать фон Хомбергу, которым когда-то так восхищался, а теперь он презирал его как предателя. Деревенские сговорились собраться на Висельной горе недалеко от Айнзидельна, лобном месте, где было даже колесо для колесования. В монастыре монахи поговаривали, что там ночами скитаются духи обезглавленных и колесованных, но это, кажется, никого не пугало.

Неудачно так совпало, что Гени был в Швице, а не дома, он единственный мог бы воспрепятствовать делу. Или не мог бы; Полубородый считает, что бунт – как горный обвал, если уж один камень покатился, ничего не удержать. От такого чужака, как он, никто не ожидает участия в нападении, а сам я благодарю Бога, что я для них слишком нюня, чтобы быть посвящённым в их планы. То есть я ничего не должен был об этом знать. Дядя Алисий от собственной важности до сих пор про меня не вспомнил, но когда они двинутся, он спохватится, я уверен, приказать мне идти с ними. А меня нет, потому что я уже в пути к Штоффелю, и никто не видел, как я уходил. В таком деле я просто не хочу участвовать.

Пятьдесят третья глава, в которой Себи не удалось уклониться

Я действительно жалкий трусишка. У меня не хватило мужества, даже чтобы по-настоящему струсить. Ведь из деревни я убежал, не желая стать частью того, что должно было произойти в Айнзидельне, и вот я всё-таки участвую. Я не посмел возразить кузнецу Штоффелю, потому что просто боюсь его, так сильно он переменился. Господин капеллан однажды рассказывал про чёрта, что тот ходит как ревущий лев и ищет, кого бы проглотить, вот его-то мне и напомнил Штоффель. Святой Иероним знал бы, как вытащить занозу из лапы дикого животного, но я не святой.

Наверное, в план моей жизни вписано, что я должен быть там при этом нападении; даже если бы я бежал от этого события на край света, мне бы это не помогло.

Я намеревался скрыться у кузнеца Штоффеля от дяди Алисия, но всё пошло по-другому. В учениках у Штоффеля, будучи ненастоящим сыном его кузена и до того, как с Кэттерли случилась беда, я никогда его не боялся, хотя он и грозил мне иногда жестокими наказаниями, например: если я и дальше буду таким неуклюжим, то он подвесит меня на крюк над горном. И мог бы, он очень сильный, он может поднять меня одной рукой, но я всегда знал, что всерьёз он этого не сделает. А теперь я уже сомневался. Ведь разъярила его не досадная заноза, как льва, которому помог святой Иероним; сильную боль ему причиняло нестерпимое воспоминание. Я представляю себе это как огонь, который постоянно горит в нём, и каждый раз, когда он пытается его потушить, огонь разгорается всё жарче. Раньше вечерами он с удовольствием мог позволить себе полкружки вина, а то и целую кружку, но по-настоящему пьяным я его не видел, он становился лишь сонным от выпитого, и после этого по дому разносился его храп. Теперь же на полу рядом с его наковальней стояла кружка ройшлинга, который он пил не с удовольствием, а как горькую микстуру. Ройшлинг ему не помогал, но Штоффель всё ещё надеялся, что с двойной или тройной дозой когда-то ему станет легче. Пьянство по-разному действует на людей; когда пьян Кари Рогенмозер, ему всюду мерещатся демоны или чёрт, а на следующий день он вспоминает об этом и гордится, что пережил такие необыкновенные приключения. Штоффель же может думать только о том, что сделали с его Кэттерли, – и думает об этом всё время; потом он впадает в ярость и пытается эту ярость утопить. Но «беды умеют плавать», как говаривала наша мать.

Когда я вошёл, он обнял меня и прижал к себе, но не приятным образом, не как человек, которому радостно, а как будто ему необходимо было за что-то держаться.

– Вот ты-то мне и нужен, чтобы сопровождать меня в монастырь, – сказал он.

Я сперва подумал, что он хочет пойти в Швиц навестить Кэттерли в монастыре Марии Магдалины, но он имел в виду другой монастырь; он знал о планах нападения и непременно хотел участвовать. Какой-то монах сотворил зло с его дочерью, сказал он, и теперь он хочет отомстить за это монахам. Наверное, ему казалось, что если он даст выход своей ярости, то ему станет легче.

Для него было совершенно естественно, что я тоже захочу быть при этом, а я по своей трусости не решился возразить ему. Он сказал, я мог бы оказаться полезным, ведь я, в конце концов, жил в этом монастыре и знаю все тайные укрытия, где могут прятаться от справедливого наказания эти монашеки, эти крысы.

У бунтарей уже была договорённость о встрече в полночь, так что нам пришлось идти туда по темноте. Штоффель так уверенно находил дорогу, как будто наш смоляной факел светил нам, словно звезда над хлевом в Вифлееме. Факел нёс я, потому что у меня не было оружия.

– Тебе не надо, – сказал Штоффель, – потому что ты идёшь не как воин, а как наблюдатель, вроде тех двоих, которых послал Иисус Навин перед взятием Иерихона.

Сам-то он был вооружён чем-то таким, чего я раньше никогда не видел, я думаю, у этого и названия-то не было. На черенке было закреплено странное кованое железо, которое он мне показывал в тот день, когда с Кэттерли случилось