Отречение - Алиса Клима

Ларионов покраснел и безмолвно улыбнулся, а Берия хлопнул его по плечу и заливисто захохотал. Потом он резко успокоился и поправил пенсне.

– Я в курсе, что вы хорошо наладили политработу в своем лагпункте и у вас низкая смертность. Я подумаю, – быстро бросил Берия и вошел в дом.

Весь остаток ужина Берия спаивал гостей и смешил Сталина. Посреди ужина Поскребышев еле успел в уборную, где его стошнило, за ним последовал Хрущев. Туманов лег в гостиной на софу, так как не мог больше пить. Сталин бросал мандариновые корки в Хрущева и умудрился все-таки подложить еще один помидор уже теперь в карман пиджака Микояна. Светлане все это было неприятно, и она пыталась ускользнуть, но Сталин просил ее остаться. Лучше всех держались Молотов и Ларионов. Они пили много, но все еще сохраняли относительное равновесие (Вышинский много не пил, и Сталин его не понуждал).

Какими-то дипломатическими усилиями Берии удалось к трем часам утра выбраться с ужина, переходившего в ночное, забрав с собой Туманова и Ларионова.

Охранники вернули Ларионову оружие, помогли погрузить Туманова в машину, и он и Ларионов поехали с позволения Берии к Туманову домой. Никогда еще, даже в самые гадкие моменты жизни, Ларионов не был так рад, что все закончилось. Даже находясь в сильной интоксикации в машине, когда они неслись уже по пустынным улицам Москвы, он думал, что это был самый неприятный и нелепый ужин из всех, что ему довелось пережить.

Ларионов увидел, что Сталин – талантливый и самобытный человек с неординарным умом. Но что стоит ум без доброты? Какой толк в таланте, если он разрушителен? За несколько часов в Кунцево Ларионов осозал всю масштабность личности и влияния Сталина, как понял и масштабы разрушительности этой силы, ее потенциал и приложенное направление. Никакие незаурядные качества не могут служить оправданием жестокости.

Эти напряженные, постоянно настороженные и чувствительные к любому слову люди делали жизнь друг друга и тех, кто находился рядом с ними, невыносимой. Он безгранично сочувствовал Светлане, которая из года в год видела одни и те же сцены, слышала одни и те же истории своего отца, упивающегося властью и страдавшего, как подумал Ларионов, от собственных страхов, подавляемых политическим возмездием.

Спустя много лет после смерти Сталина, навещая Полину Жемчужину и ее семью, Светлана будет удивлена непоколебимой верой Полины в правоту дел ее отца, несмотря на ссылку и возможный расстрел. И напишет потом в воспоминаниях: «Полина говорила мне: “Твой отец – гений. Он уничтожил в нашей стране пятую колонну, и когда началась война, партия и народ были едины. Теперь больше нет революционного духа, везде оппортунизм”. Их дочь и зять молчали, опустив глаза в тарелки. Это было другое поколение, и им было стыдно…»

Полина Жемчужина могла лукавить, зная, как в любой момент слова человека могут обернуться этим карающим мечом не правосудия, но наказания, тем более что она не могла не знать про заградотряды, которые укрепляли единство народа и партии. Но могла и действительно верить не только в праведность Сталина (и не столько в это), но и в сам революционный дух. Ведь Полина даже не то что была рождена революцией, она оказалась тем дитем революции, которое та революция надкусила, но не успела сожрать. Она была ее современником и идеологом. Но и ее заблуждение, и заблуждение Сталина и многих правителей разных государств до и после Сталина заключалось в том, что они верили, что созданное ими идеологическое полотно никогда не изменится и не выцветет, особенно если предпринимать усилия. Словно законсервировав вождя революции, они законсервировали навсегда и жизнь. Но даже вождь усыхал со временем в своем саркофаге, несмотря на все чудеса бальзамирования и обслуживание его тела; его внутренности исчезали, освобождая место для искусственных наполнителей, которые помогали сохранить форму.

Они не понимали, что все усыхает со временем: даже моря, даже идеи, даже религии. Они не понимали, что неизменно только движение, только изменение, и любая материя бесконечно трансформируется. Они не понимали, что уже их дети, а тем паче внуки, не только обрели совершенно другие ценности, но утратили уже истинную веру в ту революцию. И они не могли смириться с этими изменениями, как не может смириться пуританская мать с готовностью ее дочери жить с мужчиной или родить вне брака; как не может принять старик джаз вместо классики, и потом любитель джаза не может принять то, что приходит после него. Потому что люди дают оценку новому или старому, доказывая свою правоту с каждой стороны, и даже готовы друг друга убивать в защиту своей правоты. Они не могут понять, что ни их оценка, ни сопротивление не способны остановить вечный закон изменения, и, следовательно, их борьба как неминуема, так и бессмысленна в отношении доказательства чьей-либо правоты. Изменение произойдет вне зависимости от того, сколько слов они скажут, сколько и каких законов они издадут, скольких закроют в лагеря или сколько крови прольют.

Понимание неизбежности этих законов диалектики успокоило бы людей. Они бы поняли, что эта борьба старого с новым не должна вызывать вопрос «что лучше – старое или новое», что эта борьба – лишь составная часть закона, внутри которого неизбежно вечное и непрерывное изменение.

И поскольку эти прародители и одновременно дети своей революции не знали или не хотели осознавать этот неизбежный процесс начала умирания в момент рождения, им казалось, что террор и страх репрессий остановят энтропию. Но это была лишь отсрочка. И страх репрессий только создавал процесс заполнения пустот искусственным материалом, чтобы оболочка не рухнула. Поэтому возникало все больше двойных стандартов – они были необходимы, как стружка в чучеле. И на поверхности будет продолжаться режим, будут писаться и преподаваться учебники по научному коммунизму, создавая видимость, что внутри не труха, а жизнь. Но следующее же за революционерами поколение не имело никакой истинной веры в идею, а лишь было движимо желанием выжить, и чтобы от него отстали надоедливые и опасные ретрограды, и пихало труху в полую оболочку, чтобы инквизиторы не заметили, что под оболочкой – пустота. Эта невозможность большинством людей и человечеством осмыслить не столько эти законы бытия, сколько их неизбежность и сделать их основой для всех решений обрекала на постоянный цикл насилия сначала старого