Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

переменами в выражении его лица. Но лицо деда оставалось сосредоточенным, хотя было видно, что говорить ему становится все тяжелее.

– Теперь у нас так получилось, – ответил он, чуть подумав, – что тот, кто громче кричит, тот и прав. А остальные повторяют следом. Вон Ирочка тоже повторяет, что «закидали трупами». Я пытался объяснить ей порядок цифр, но потом бросил. Цифры теперь никого не интересуют и никого не убеждают.

– Но ведь численное превосходство действительно было абсолютным?

– Я так не думаю. Сто миллионов немцев и австрийцев, это же все-таки самая населенная страна Европы, одних венгров еще тысяч триста солдат и офицеров, румыны, финны, итальянцы, французские добровольцы, когда мы брали их в плен, кого там только не было. И еще очень много перебежчиков, в основном из украинцев и прибалтов. А все население СССР в 1939 году было между 165 и 170 миллионами человек. Часть из них недавние кочевники, не очень пригодные для высокотехнологической войны середины двадцатого века. Значительная часть крестьяне, многие все еще неграмотные. И, вероятно, в начале войны была массовая сдача в плен. Я до сих пор не могу понять, как можно окружить миллион хорошо вооруженных мужчин на укрепленной территории размером с небольшую европейскую страну, да еще так, что этот миллион сдавался меньше чем через неделю. Так что это были сопоставимые величины. Я не хочу сказать, что у СССР не было численного перевеса, но гигантским он не был.

– А ты? – снова спросила Арина.

– Я был лейтенантом, – ответил он. – И видел ровно столько, сколько было видно из башни танка. А оттуда много не видно. Может, видел чуть больше. Но у меня было постоянное ощущение, что нас мало. И, как мне кажется, не только у меня. Я не говорю о том, как мы были вооружены, нам еще постоянно не хватало сил. И под Лугой, и потом, чтобы вырваться из блокады. Может быть, только в Польше я впервые почувствовал, что нас по-настоящему очень много.

Постепенно его речь становилась медленнее, чуть бессвязной. Дед приподнялся, снова откинулся на подушки. Только сейчас Арина заметила, как много вокруг него подушек.

– Домой, домой, – сказал он.

– Натан Семенович, – снова всполошилась Настя, – вам правда нельзя. А внуки придут в другой раз.

Но дед нетерпеливо махнул рукой.

– Я хотел сказать, что приходил домой на побывку, – ответил он, как показалось Арине, с силой заставляя себя подняться над полусном или полузабытьем. – И было гораздо страшнее, чем там. На санях везли трупы. А на других воду из Невы. Сани встречались. И разъезжались. Каждые своей дорогой. Многие живые казались уже почти умершими.

«Какой сильный у него дух, – с неожиданным восхищением подумала Арина. – Но и он почти бессилен перед болезнью».

– Поэтому ты и решил стать историком?

– Нет. Решил это гораздо раньше. Но дело не в этом.

– А в чем? – спросил Митя, едва ли не впервые поднимая взгляд от пола.

– Одно время много спорили, чему нас учит история. Может быть, всему, а может быть, ничему.

– А на самом деле? – снова спросил Митя.

– А на самом деле ты не должен спрашивать историка.

Дед улыбнулся, хотя было видно, что эта улыбка тоже дается ему с усилием.

– Но я думаю, что на самом деле и всему и ничему одновременно. В этом и надежда, и безнадежность нашей профессии.

Он снова замолчал.

– Мне снился сон, – вдруг продолжил он. – Иду с женою рядом где-то в Освенциме или в Майданеке.

Арина почему-то посмотрела на Митю и увидела, что он чуть вздрогнул.

– Когда тебе это снилось? – спросила она.

– Это не мне, – дед снова улыбнулся, – Сельвинскому. Это цитата.

– Но ведь об этом было запрещено говорить, – возразил Митя. – Советская власть все скрывала.

– Ах да, – сказал дед. – Я стал забывать, что вас вырастили на лжи. И в это нельзя было вмешиваться. Надо было быть негодяем, чтобы пытаться поссорить детей с их родителями. Тем более собственных внуков с собственными детьми.

Он сбился с дыхания. Замолчал. Промолчал несколько минут.

– Наверное, это мы их испортили, – неожиданно горько сказал он. – После того ужаса хотелось отдать им все то немногое, что у нас было. И хоть как-то их защитить. Так что они выросли вечно обиженными. Да еще чувствовали себя новыми людьми на голой земле.

– Но об убийстве евреев действительно было запрещено упоминать. – Было видно, что Митя втягивается в спор, как будто это был их обычный разговор в кабинете. «Наверное, ему так легче», – подумала Арина.

– Ты видел хоть одного еврея, который бы об этом не знал? – спросил дед. – Я нет. Как можно скрывать то, что все знают? Неужели вы и вправду думаете, что евреи не знали, против чего мы воюем? А еще об этом много писали.

Уже некоторое время Арина ощущала, что снова теряет нить разговора, а часто и смысл слов. Чем спокойнее старался держаться дед, тем сильнее становилась душевная боль, тем внимательнее она вглядывалась и тем меньше понимала. Но на этот раз удивилась и она.

– Много писали? – спросила Арина.

Ее друзья по еврейскому движению всегда говорили обратное.

– Да. Что-то из этого я даже помню. Была очень страшная статья Эренбурга в «Правде». Про трупы евреев, сложенные штабелями. Я не люблю его стиль. Эренбург писал страстно, надрывно, бил на эмоции. За такой стиль историографии я бы теперь поставил двойку. Он писал так, как если бы выступал на митинге. Но он писал правду. А что-то, наступая, мы видели и сами.

– Эренбург был очень официальным, – продолжал спорить Митя. – Ему было разрешено.

– Какая разница, – вмешалась Арина. – Разрешено, не разрешено.

– Я помню, – продолжил дед, и его речь снова стала ясной и почти последовательной, – Гроссман написал о Собиборе в «Красной звезде». Естественно, мы все тогда ее читали. Потом он написал о Треблинке. Подробно. Страшно. Но страшно по-другому, чем у Эренбурга. Где же это было? Вроде бы в «Звезде». Нет, в чем-то центральном. В «Знамени». Кажется, это было в «Знамени». После войны была поэма Озерова «Бабий Яр». Так что мы многое знали. Не всё, конечно. Но всё и вообще условное понятие. Думаю, главное и самое страшное мы знали. Другое дело, что по части фактов из «Черной книги» мы узнали гораздо больше. Ее не напечатали, но читали много.

Дед снова замолчал, и молчание затянулось. Настя приложила палец к губам, показывая, что он уснул. А Арина как раз испугалась, что дед потерял сознание. Очень тихо Настя поднялась со своего места, подошла к ним на три шага и стала показывать обеими руками, что им пора уходить. Но дед снова проснулся.

– Извините, – сказал он как-то медленно и почти напевно и продолжил: – Я шла по дорожным столбам.

Арина взглянула на него и вздрогнула. Дед поймал ее взгляд, понял и снова улыбнулся краями губ. То, как он улыбался в тот день, ее пугало.

– Извините, я шла по дорожным столбам, – повторил он. – По местечкам, сожженным дотла. Вы не знаете, где мои мальчики, пан, не заметили, где их тела?

– Это Гроссман? – спросил Митя. – Нет, что же я такое говорю. Это не может быть Гроссман. Снова этот Сельвинский?

– Антокольский, – ответил дед. – Тогда я читал это, пока не понял, что выучил наизусть. А потом