Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

не поступаем», «русское быдло», «нация рабов», «пьяный скот», «жить в стране антисемитов» и тому подобное она переносила очень тяжело. Каждый раз ей становилось так стыдно, как будто нечто подобное сказала она сама; с некоторым удивлением Арина поняла, что теперь она чувствует себя ответственной за все, что Гриша делает и говорит. Делал он мало, а вот говорил вещи хоть и практически безвредные, но отвратительные. А Арина не могла понять, как же могло получиться, что раньше она этого не замечала; не мог же он так неожиданно и резко измениться. Как бы там ни было, и их разговоры, и совместные с ним посиделки все больше превращались для нее в упражнения в стыде. Она не знала, что делать дальше. Придумывала разные способы его изменить.

Но долго не продлилось даже это. Однажды она пришла в синагогу значительно раньше обещанного. Пройдя через двор и входя в здание Малой синагоги, расположенной слева от Большой Хоральной, она неожиданно услышала голос Гриши.

– Да все телки одинаковые, – говорил он с воодушевлением, которого в его голосе она давно уже не слышала. – Хотя с этой я намучился, пока дала. Все ноги, блядь, сломал от романтических гуляний. По крайней мере целкой оказалась, так что хоть что-то. Зато теперь она, кажется, решила меня перевоспитывать.

Арина вошла, подождала, пока его приятель поднимется по лестнице на второй этаж, позвала его во двор и с размаху дала ему пощечину. Точнее, она собиралась дать пощечину ладонью, как полагается, но вместо этого просто въехала ему по морде кулаком. Из носа потекла кровь.

– Да ты сука… – начал Гриша.

Арина отошла на шаг и молча полюбовалась сделанным.

– Мешок дерьма, – заключила она и направилась к выходу со двора.

От унижения и омерзения она пролежала всю ночь без сна. Но никакого желания заплакать Арина не чувствовала.

Мите она ничего не рассказала, хотя раз в несколько дней он продолжал осторожно спрашивать, как она и как «их» дела. Просто сказала, что не получилось и что разбежались.

– Не расстраивайся чрезмерно, – ответил Митя. – Так бывает.

На этот раз Арина позволила ему погладить себя по волосам.

« 8 »

Каждый раз ей казалось странным, что они сидят в спальне, да еще затемненной. Теперь она уже почти привыкла, но странным ей это все равно казалось. Все привычные ритуалы, так долго составлявшие одну из наиболее глубинных основ ее жизни, оказались отброшенными, а гостиная и кабинет оставались где-то далеко, за их спинами, по ту сторону двери и коридора. Если бабушка и звала их в гостиную, обычно уже перед самым уходом, то только для того, чтобы приглушенным голосом рассказать те обычно безрадостные новости, о которых дед предпочитал умолчать. И в эти моменты Арина начинала понимать, вероятно впервые в жизни, что именно они имели в виду, когда писали в старых книгах о том, что «сердце разрывалось». Они с Митей никогда не говорили о том, что чувствует он, но и без таких разговоров Арина была уверена, что он чувствует то же самое. Но сейчас Митя смотрел в пол, как будто изучая рисунок паркетин и их темнеющие стыки, а она смотрела прямо на деда, так что и говорил он, как ей показалось, скорее с ней. Бабушка и мама остались где-то на кухне. Арина смотрела на деда, смотрела так внимательно, стараясь ничего не пропустить, что временами переставала понимать слова.

– Натан Семенович, – сказала сиделка, – вам вредно так много говорить.

Поправила подушку.

– Спасибо, Настенька, – ответил он, – но мне теперь уже все полезно.

В этот момент Арина почему-то подумала об оставшемся за спиной кабинете с эркером.

– Так вот, – продолжал дед, – всем этим шестистам тысячам профессиональных офицеров и солдат, собранных по всей Европе, Александр мог противопоставить около ста пятидесяти тысяч, и еще казаков на их низкорослых лошадках, которых французы вообще не воспринимали всерьез и над которыми смеялись, и всевозможные формы ополчения. Да и фактически в военных действиях приняло участие не больше двадцати тысяч казаков. На самом деле вся армия была значительно больше, но ее существенную часть приходилось держать на юге и юго-западе, на случай войны с Турцией или Австрией или с ними обеими, войны, которая казалась более чем возможной. По поводу точных цифр спорили и продолжают спорить, но, грубо говоря, приблизительно один обученный российский солдат к четырем наполеоновским. Это совсем не то, что обычно представляют, когда говорят о неисчерпаемых человеческих и мобилизационных ресурсах России. Чаще всего люди, ведущие такие разговоры, просто не понимают, о чем они говорят.

Его речь звучала гладко и спокойно, как когда-то, почти как если бы он все еще читал с кафедры, и это было чуть странным, поскольку теперь так было далеко не всегда. В своей гладкости эта речь казалась немного неуместной, как если бы дед пытался им что-то сказать, но почему-то не знал, как это сделать. Всегда, как ей казалось, знал, а сейчас уже нет.

– А меньше чем через полгода последним десяти тысячам, или даже чуть меньше, удалось переправиться через Березину. Вы же знаете, отрезать французов от переправы под Березиной не удалось. Но вроде бы Кутузов к этому и не стремился. Александр очень хотел добиться окончательной победы, а Кутузову просто хотелось, чтобы они ушли из России и больше никогда не возвращались.

– И что же на самом деле произошло? – спросил Митя, так и не поднимая глаз от пола, и Арине стало непонятно, действительно ли он спрашивает или просто старается поддержать разговор. В любом случае она была ему благодарна. Сама она была слишком раздавлена для того, чтобы говорить хотя бы с относительной степенью разумности.

Дед чуть рассмеялся, и ей стало еще больнее.

– Кто тут нам помог? – процитировал он. – Остервенение народа, Барклай, зима иль русский Бог?

Неожиданно Арина поняла, что не может вспомнить, откуда это. На секунду, как иногда перед дедом и раньше, ей стало неловко. Но это было поверхностное. Глубже в душе ей было так больно и горестно, что она не могла сосредоточиться, и вся эта лекция казалась лишней, нелепой, на грани бреда. Она снова подумала о том, что временами перестает понимать, о чем же идет речь.

– Но так мог думать человек скорее гражданский. А Александр гражданским не был, и он был потрясен. Он-то не мог не понимать соотношения сил и степени значимости превосходства в артиллерии. Так что он начинал войну, будучи светским либералом, а закончил ее, пережив религиозное потрясение, вероятно почти что мистический опыт. Точнее никто не знает. Но это уже был другой человек. К лучшему или к худшему. Об этом тоже бесконечно спорят, но, как мне кажется, беспредметно. Это сослагательное наклонение.

В этот момент Арине показалось, что она начала понимать то, несказанное, что от нее все это время ускользало. Ей показалось, что дед говорит о чем-то еще, так им и не названном, и это что-то волнует его сейчас гораздо больше, чем что бы то ни было, произошедшее с Александром Первым.

– А ты? – спросила она.

– Участвовал ли я в войне двенадцатого года? – усмехнулся дед.

– Ты ведь с ними не согласен? – снова спросила Арина, не отводя от него глаз, с болью следя за