Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Дед Ананий, набив полный рот гуляша, хотел что-то сказать хозяйке райгостиницы, но передумал: аппетит важнее всего, да еще я подставил ему полный стакан портвейна.

– А вас ждут в клубе.

– Меня? Кто ждет?

– Наши ребята из самодеятельности. Думали, приехал писатель, скажет что-нибудь интересное или почитает.

– Вот как! Ну что ж, я не против.

Подошла Дуся. Я уплатил за обеды, пожелал Субботину и Гуку доброго здоровья.

Когда вышли из чайной, Гутя остановилась. Я не узнал ее глаз. Темные, неподвижные. Никак не могу понять, что в них лукаво порхает?

– Это я сказала ребятам, что вы придете в клуб. Не будете сердиться?

– Ты хорошо сделала.

– Из Уяра звонили, чтоб гостиницу полностью держать для строителей. Завтра к вечеру приедут две бригады.

– Как же мне быть? После клуба ночью идти к Теминым?

– Я приготовила вам комнату. Позвонила секретарю райкома, и мне разрешили.

– Спасибо, Ласточка.

– Пожалуйста, в клубе, при ребятах, не называйте… Ласточкой. Просто Гутей.

Идем по переулку. Под ее черными валенками мягко и задумчиво скрипит снег. Мороз как будто сдал, но все еще щиплет щеки и нос. Небо прояснилось. Я не помню, какое было небо, когда я шел в чайную. Может, и тогда мерцали звезды, но я их не видел, уткнувшись в далекое прошлое.

– Вы еще не встречались с мамой?

– Нет. Меня весь день не было в Харламовске.

– Тогда мы сейчас зайдем.

– Не поздно?

– Мама у нас никогда не ложится так рано. Сейчас еще семи нет. Отец в тайге, они ведь врозь живут. Смешно просто. Из горницы прорубили дверь, и там поселилась мама. Она все ждет, когда отец переменится. Только не дождется. Я-то знаю. Он и сейчас называет себя «временно отчисленным»… Разве может быть человек «временно отчисленным» из партии?! – Гутя повернула к большому крестовому дому. – Вот мы и пришли. В этой половине отец, а тут – мама. И двор разгородили на две половины. – И, мгновение помолчав, спросила: – А душу можно разгородить на две половины? Вот бы интересно! Душа на две половины.

Крестовый дом. Обыкновенный, бревенчатый, посредине дома – круглые лбы бревен от завалинки до карниза. Это и есть граница между мужем и женой. Как в сказке: жили-были муж да жена, пробежала между ними черная кошка, махнула хвостом, и образовалась бревенчатая граница. Нет, граница, наверное, накатывалась временем по бревнышку, пока не поднялась под самую крышу. С одной стороны в улицу три окошка со ставнями и с другой – три окошка. На стороне мужа ставни распахнуты, в окнах темно. На половине жены – ставни закрыты, и свет пробивается тоненькими ручейками через щели.

Гутя прошла к новому крыльцу. На отгороженной половине двора видна стаюшка для коровы, сметанное сено и поленница березовых дров.

Из холодных сеней – войлоком обитая дверь.

Все обычное. Но почему я так волнуюсь? Что за чувство воскресло в моем сердце? Былое опьянение ее присутствием? Или тоска, когда я ее потерял? Или совсем другое…

Огонек, мелькающий в ночном окошке… Что в нем? С улицы смотришь, и хочется, чтобы крохотное пламя всегда светило тебе…

Теплом обдало лицо, и я сразу резко увидел Августу Петровну в коричневой пушистой кофте.

– А! – вскрикнула Гутя-мама. – Вот и мой необыкновенный вкладчик! Очень, очень рада! Здравствуйте, путешественник.

Рука у Гути-мамы горячая.

– Принят мой вклад? – спрашиваю.

– Знаете, я подумала, что сберкассы сохранятся и при коммунизме для таких вот вкладов, как ваш. Очень нужный вклад. Ты знаешь, Гутя…

И Августа Петровна, улыбаясь, рассказала дочери о моем вкладе в Харламовскую сберкассу. Потом она попросила дочь подогреть самовар – угли в ведре, щепки возле плиты.

Я определил свое тяжелое пальто на вешалку.

И огляделся. Слева шифоньер с зеркальной дверцей, узорчатый ковер под ногами, сиреневая ситцевая занавеска, за которой стояла узкая кровать, буфет в переднем углу, два окна во двор и между окнами, в простенке большое трюмо в черной раме, занавешенная плита справа, стол у стены с грудою книг, еще одна полка с книгами под потолок. И во всем порядок, слаженность.

– Что там натворил Вовка? – спросила мать у дочери.

– Мария наговорила?

– Ты знаешь, что на педсовете поставлен вопрос об исключении Вовки из школы?

– Еще бы!

– Что же ты думаешь?

– Не беспокойся, мама. Я прекрасно все понимаю, Я сама пойду на педсовет. Вместо Вовкиных родителей. Легче всего отправить куда-нибудь…

– Нельзя так, Гутя. Ты не веришь учителям… Они тоже…

– Еще бы верить! Если моя мать не выдержала и ушла из школы!

Августа Петровна быстро взглянула на меня, прошла к письменному столу, что-то там поискала и, не оглядываясь, ответила:

– Знаешь ли ты, что такое усталость?! Дай бог тебе ее не знать. Никогда. Я убеждена, человек должен менять профессию, если он почувствует усталость на какой-то работе. Я устала!.. Очень. А чтобы работать учительницей, надо быть всегда энергичной, бодрой и в хорошем настроении. Разве можно портить настроение детям?..

Я услышал, как стукнула сенная дверь. А мать и дочь переглянулись.

– Гутя, это отец, – тихо сообщила мать.

Гутя выпрямилась возле самовара и уронила щепки.

– Разве он дома?

– Вчера приехал из тайги, – ответила Августа Петровна, не взглянув в мою сторону.

И мне стало неудобно и неловко в ее обжитой, уютной комнате! Видно, опять нам не удастся поговорить.

И ничем я ей не помогу…

И вот он вошел, Бурлаков, человек, на которого я посмотрел настороженно, Гутя-дочь – враждебно и зло, как на врага, ее мать – растерянно и жалко, как на неизбежность. Он сказал всем «здравствуйте». Ответили двое: я и Августа Петровна.

Чуть сутулый, в полосатом пиджаке и в клетчатой рубахе с расстегнутым воротником, в новых черных валенках. Медлительный и тяжелый на ногу человек.

– Очень приятно, что вы не забыли нас, – подал мне руку Бурлаков. – У нас есть о чем писать.

– Про «временно отчисленных» из партии, например, – зло подсказала Гутя.

Бурлаков оглянулся на дочь – резко, вполоборота, и я заметил, как нервный тик передернул его левую щеку.

– Давайте будем пить чай, – поднялась Августа Петровна.

Гутя взялась за пальто:

– Нам пора в клуб, мама. С чаем в другой раз.

– Что ты! Сейчас будет чай.

– Мне надо идти, – отказалась дочь.

Я тоже поднялся. Бурлаков остался сидеть у стола. Сутулый, тяжелый.

– Думаете с кем встретиться? – спросил Бурлаков у меня.

– Приехал взглянуть на землю, где когда-то воевали партизаны с белыми.

– Тогда надо съездить в Степной Баджей.

– Там я побывал в прошлом году.

– А здесь с кем разговаривали?

– Пока с Кученковым. Ананий Панкратьевич. Вы его знаете?

– В том-то и дело, что я один его знаю.

– Он что,