Расколотая корона - Виктория Холт

— Упокойся, дочь моя, — сказала настоятельница. — Твои грехи будут прощены, ибо ты истинно раскаялась.

Розамунда покачала головой, и слезы покатились по ее впалым щекам.

— Нет, — сказала она. — Знаете большое дерево в саду… мое любимое дерево?

Настоятельница кивнула.

— Когда оно обратится в камень, вы узнаете, что я принята на Небеса.

— Ты явила истинное раскаяние, а Бог милостив.

Но Розамунда не могла поверить, что ее грехи прощены, ибо стоило ей только подумать о Генрихе Плантагенете, как она понимала, что, приди он к ней и потребуй пойти с ним, она не смогла бы удержаться. Как можно получить прощение за грех, если в сердце своем знаешь, что, случись искушение вновь, ты не устоишь?

Монахини плакали по ней, когда она умерла. Она была доброй и милостивой дамой; и много добра пришло в Годстоу оттого, что он дал ей приют.

Король приехал в монастырь. Он был глубоко опечален. Его дорогая Розамунда умерла! Прекрасная Розамунда. Роза Мира, которая из-за него стала Розой Нецеломудрия.

— Она была доброй женщиной, — сказал он, — и я горячо любил ее. Если она и грешила, то лишь любя меня. Она была моим утешением, когда я нуждался в утешении. Она дарила мне отдохновение, в котором я, как король, нуждался. Благодаря ей я был лучше, чем мог бы быть без нее.

Он пожелал, чтобы ее похоронили с некоторой пышностью. Пусть ее гроб поставят в садах монастыря, которые она так любила. Могилу не будут закрывать. Над гробом следует возвести дарохранительницу; затем создать алтарь и поместить гроб на него. Гроб следует покрыть шелковым покровом; по обеим сторонам должны постоянно гореть свечи, а над ним — развеваться знамена.

Так все увидят, что это святыня в честь той, кого высоко ценил король, и он решил, что однажды будет воздвигнут подобающий памятник, под которым она будет похоронена.

А до тех пор пусть она покоится в почете, и пусть монахини Годстоу поддерживают горение свечей и неустанно молятся о спасении души той, кого король горячо любил.

Глава XII

ФРАНЦУЗСКИЙ ДВОР

Филипп, сын короля Франции, вел охотничью партию в лес. Он не был ни очень счастливым, ни очень популярным юношей. С ранних лет он осознавал свою важность как единственного сына короля, и о его здоровье много хлопотали. Теперь, в свои четырнадцать лет — скоро пятнадцать, — он был избалован, капризен и высокомерен. Он презирал своего отца, но, естественно, должен был мириться с тем, что тот — король; его мать, пытавшаяся сдерживать его эгоизм, часто его злила, и он не раз предупреждал ее быть осторожнее, ибо однажды он станет королем, и тогда ей придется ему подчиняться.

Он был болезненным, легко простужался, и когда чувствовал себя неважно — а это случалось часто, — становился раздражительным. У него было мало настоящих друзей, и его свита считала за счастье, когда их обязанности не вынуждали их подходить к нему слишком близко.

В это время он был высокомернее, чем когда-либо, потому что отец сказал ему, что готовит его коронацию.

— Видишь ли, сын мой, я уже не молод, — объяснил Людовик. — Я долго ждал сына и женился трижды, чтобы получить тебя.

— Я знаю, — нетерпеливо сказал Филипп. — Все это знают.

— Твое появление вызвало великую радость. Я велел звонить в колокола по всей Франции.

Филипп склонил голову. Он был не прочь послушать часто повторяемый рассказ о своем столь ожидаемом появлении на свет.

Мысль о коронации приводила его в восторг. Тогда он станет королем Франции наравне с отцом; а старик быстро стареет. Недолго осталось до того дня, когда он станет единоличным правителем страны.

Чем больше он думал об этом, тем нетерпеливее становился; и в этот день, выезжая со своей охотничьей свитой, он думал о великом дне, что ждал его в соборе в Реймсе. Он уже примерял на себя королевские манеры, видел себя в коронационных одеждах, с короной на голове. Король Франции, какой славный титул!

Они заметили оленя, и он хотел, чтобы именно его стрела убила его. Вечером будет пир, и он будет сидеть во главе стола. Теперь, когда его коронация была близка, ему выказывали особое почтение, и он был уже не столько болезненным мальчиком, которого нужно было беречь, сколько будущим монархом, которого нужно было ублажать. Ему нравилась эта перемена.

Он пришпорил коня, и тут же рыцари, которым отец приказал охранять его, поравнялись с ним.

Он бросил гневный взгляд направо и налево.

— Отстаньте от меня, — прорычал он, и они тотчас же отступили; он снова пришпорил коня и с большим удовольствием оставил их позади.

Он скакал все дальше и дальше. Он был уверен, что олень пошел этой дорогой. Он хотел быть тем, кто загонит зверя. Когда он убьет его, он крикнет остальным, и они поспешат на его зов и будут поздравлять его с лучшим оленем, когда-либо павшим от стрелы. Он должен быть лучшим, потому что его подстрелил будущий король, и даже если бы это был самый маленький олененок, они должны были бы считать его лучшим. В этом и была радость быть королем. Его отец был глупым стариком. Он говорил о честности и о том, что нужно избегать лести, и что лучшие и самые верные друзья короля — это те, кто его критикует. Никто не посмеет критиковать Филиппа II Французского.

Он скакал по лесу, оставив остальных далеко позади. Местность была ему незнакома, но он знал, с какой стороны приехал. Где же олень? Он остановился и огляделся. Никаких следов.

Он крикнул и прислушался к ответу. Никто не отозвался. Его свита послушалась его приказа отстать, и он, должно быть, оставил их далеко позади.

Он поехал дальше. Лес стал гуще. Он остановился и снова позвал. Ответа не было. Он прислушался к стуку конских копыт, но слышал лишь слабое шуршание ветра в густой августовской листве да треск подлеска, когда какое-то мелкое животное пробиралось сквозь него.

В одиночестве лес становился зловещим. Высокие, полные собственного достоинства деревья, казалось, говорили, что не склонятся ни перед кем и что король для них не важнее дровосека. Над головой, в просветах листвы, виднелось раскаленное летнее