Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

Болдина. Пытаясь ее трахнуть, обычно хвастались олдовостью и магичностью, а ей предлагали либо мощную и древнюю энергию, либо, почему-то намеками, статус на тусовке. Митино присутствие не мешало им совершенно. Еще одна девица, чье имя Поле было неловко спросить, потому что к тому времени они уже некоторое время распивали вместе и даже успели обменяться магической энергией, по секрету рассказала Поле, что знает, где спрятана Янтарная комната, но сможет рассказать ей это только при следующей встрече, потому что пока на ней лежит заклятие. Была девица, рассказавшая Поле, как залетела, когда в путяге они по пьяни играли в ромашку. Понятие ромашки было ей незнакомо. Только через пару дней Поля придумала, как это выяснить, не выставив себя пионеркой, а выяснив, офигела, в рассказ, разумеется, не поверила, да и в игры в ромашку тоже, но все равно немного обиделась; это она сама казалась себе свободной и раскрепощенной, а не какие-то там голимые провинциальные пэтэушницы.

Подходящие вписки находились не всегда, так что несколько раз они ночевали в деревнях, а один раз и вообще в гостинице, что, конечно, было неконцептуально. Как-то они с Митей застряли на трассе, уже совсем непонятно где; по непонятной причине их никто не подбирал, и, чтобы не заночевать в поле, они застопили трактор и ломанулись в какую-то не то деревню, не то ПГТ на берегу Волги. Вспомнив весеннюю Онегу, стали стучаться в дома и проситься переночевать. Начинало смеркаться, из домов вылезали хмурые и пьяные мужики, так что, переходя от дома к дому, они особо не настаивали. Потом их осенило, что на этот раз деньги надо как раз предлагать; нашли ночевку в доме с симпатичной, как показалось Поле, вполне себе трезвой семьей и двумя детьми. Их накормили, хоть тоже за деньги, а потом все же начали выпивать; отказаться было неловко, тем более что дети, кажется десяти и двенадцати лет, выпивали вместе со всеми. Поближе к ночи с улицы стали раздаваться пьяные крики; но крики Поля помнила уже плохо, самогон горбачевского антиалкогольного разлива бил по голове тяжело и удушливо. Поля смутно помнила, что до сортира во дворе она так и не дошла и ее рвало прямо с крыльца. Но подняли их все равно рано, вместе со всеми. Ей сказали, что надо опохмелиться, она знала, что это так, и покорно это исполнила. Пройдя разбитыми улочками мимо нищих домов и кривых заборов, они с Митей спустились к Волге, текущей под утренним небом своим прекрасным великим течением, и Полю еще раз вывернуло прямо в реку. На мелководье возились бодунные мужики, тащившие сеть с бьющейся рыбой, водорослями и какой-то непонятной дрянью.

Убрались они из ПГТ как можно быстрее и даже нашли автобус, который безо всякого стопа отвез их еще в какие-то гребеня, но вспомнить об этой деревне им все равно пришлось. Через пару дней, все еще недалеко от Волги, они снова заночевали в деревне. На этот раз было понятнее; деньги они предложили сразу, покорно пили вместе со всеми, хотя пили как раз умеренно и никто особо не нажирался, рано легли спать. А вот уезжать им не хотелось, тем более что почти прямо за деревней начинались то ли огромные пруды, то ли маленькие озера. В воде снова копошились, вроде трезвые, и они подошли поближе. На берегу и в воде, кто по пояс, а кто и по шею, толклось множество матерящихся мужиков, вытягивающих из воды какую-то бело-желтую дрянь, на этот раз без помощи сетей, а потом развешивающих ее то ли на тросах, то ли на веревках, натянутых вдоль прудов. Поля пригляделась и с удивлением поняла, что это мочало, та самая обычная плетеная мочалка, которой она мылась с детства.

– Не прикоснусь к ней больше, – тошно и бодунно сказала она Мите. – И материться, блядь, больше никогда не буду.

После невнятных расспросов и еще более невнятных ответов им объяснили, что эти пруды называются «мочищем». От них пахло смесью запахов коровника, тухлых яиц и липового цвета, и Поля испугалась, что ее снова вывернет, как тогда на Волге. А еще ей показалось, что Мите почему-то хочется задержаться, она потянула его за рукав, и они быстро уехали. Заночевали уже в городе.

Но после этих дней Поле стало казаться, что в душе у нее что-то сломалось. Раз за разом она вспоминала прекрасную и огромную Волгу, сверкающее на воде солнце, эти нищие деревни, где мужики тащили из воды рыбу, ил и мочало, запахи мочища и с ужасом думала о том, что вот это и есть настоящая жизнь. И уже не телеги и обдолбанные персонажи на вписках казались ей игрушечными, а она сама стала казаться себе игрушечной и ненастоящей, случайным обломком собственного воображения, заброшенным в море этой самодостаточной, пугающей и непрозрачной жизни. Она вспоминала выслушанные ею за эти дни рассказы и с ужасом думала о том, что всех этих французских принцесс, вероятно, действительно насиловали одноклассники, или сожители их матерей, или их же приятели по пьяни, или они сами на кого-то вешались в пьяном угаре, который и от трезвой-то жизни был мало чем отличим, в подъездах хрущевок, и это было так буднично и страшно, что и было настоящим. Вся ее жизнь осталась где-то совсем далеко; ей хотелось коснуться этой чудовищной настоящей жизни, вдохнуть ее, понять, какова она изнутри; Поля думала о том, сколь болезненным является это желание, что никакого такого реального не существует, а существуют только несчастные люди, обделенные и пьяные, и от этих мыслей желание пережить реальное становилось только сильнее.

Она окунулась в смесь жалости и ужаса; потом попыталась рассказать обо всем этом Мите, но он почему-то решил встать в позу всезнайки и ответил ей, что она наконец-то поняла, что на трассе они действительно видят окружающий мир и никакая это не игра. Поля удивилась, расстроилась, разозлилась и ушла в себя. А еще постепенно, по мере того как они продвигались на восток, Митя начал ее раздражать. Ее бесило то, что на вписках их воспринимали как пару, да было похоже, что он и сам начал ее так воспринимать. Поля не была и не хотела быть ничьей парой и уж тем более не хотела быть парой своего малолетнего родственника. Ничего такого она ему не обещала и обещать не собиралась. Среди расслабленных системных, хиппующих и уж тем более не хиппующих, а просто панков или металлистов Митя выглядел каким-то негнущимся, нелепым, только что не пытался есть ножом и вилкой. И даже фенечки, которые, как ей казалось, он нацепил только для полноты прикида, выглядели на нем мандаринами с новогодней елки. В этом настоящем мире он был еще большим туристом, еще более игрушечным, чем она сама, и каждый раз, когда она пыталась ухватиться за реальное, он тянул ее в сторону своего далекого и эфемерного города. В Ебурге, где они основательно протусовались, это усугубилось еще больше; его вроде бы уважали, как питерского и системного, но при этом смотрели на него как на укуренного ожившего динозавра.

За Ебургом расстояния становились все больше, а вписки приходилось искать заранее; ехать в пустоту делалось все более стремно. И все же каждый шаг того стоил – их окружали сотни километров тайги, высокой, однообразной, непроницаемой, красно-зеленой,