Соль Вычегодская. Строгановы - Татьяна Александровна Богданович

стол скатерть камчатную постлать, меду к обеду достать, браги.

Очень обрадовалась Анна.

Данила прибежал прямо к ней, обнял, расцеловал, а потом вспомнил и засмеялся.

– Ох, – сказал он, – прости, матушка, поклон-то и забыл отдать!

– Ладно, – сказала Анна, – сказывай, хорошо ли ездил?

– Враз и не скажешь, матушка, – ответил Данила, – плохого нет, расторговался нехудо. И с дядьями видался. А чего мы с ними надумали, про то посля скажу, ввечеру лучше. Пойду бабке поклонюсь, а то разгневается. Да и в собор заглянуть надобно, поклон положить.

Анна не перечила, хоть и думала, что вряд ли бабка у парня на уме, да и в собор в будний день ни когда он не хаживал.

Данила и сам не знал, как про собор сказалось. Не сиделось ему дома. Хоть за ворота выглянуть, мимо воеводского двора пройти. Во дворе холопы толпились, приказчики вышли, ключник. Данила поздоровался со всеми, а про дела и их не стал спрашивать. Сказал, что устал с дороги и в собор надумал зайти, помолиться.

– Помолиться дело доброе, дело доброе, – холопы разошлись все.

А Данила скорей за ворота. И ведь вот недаром на месте ему не сиделось: только подворотню перешагнул, глядит, – Акилка словно из-под земли вырос. Увидал Данилу, остановился и кланяется.

– С приездом, Данила Иваныч, – сказал Акилка, – ладно ль ездилось?

– Здорово, Акилка, – ответил Данила, куда собрался?

– В собор шел, Данила Иваныч, свечу поставить.

Данила подивился чего вдруг Акилка после обедни в собор собрался, и свечи в руках нет.

– Ну, – сказал он, – идем, коли так. И я в собор.

Только что они в притвор вошли, – пусто там было, – Акилка тронул Данилу за рукав и сказал:

– Данила Иваныч, не гневайся лишь, не в собор я шел, тебя караулил. Как прошел слух, что воротился ты, так и пошел.

– От себя, аль…

– От себя, Данила Иваныч, – сказал Акилка. – Наказывала мне Устинья Степановна: как-де проведаю я, что воротился ты, тотчас чтоб повидал тебя, да и сказал про все.

– Про чего про все, Акилка? Сказывай скорее. Не просватали ль Устинью Степановну?

– Просватали? За кого? – спросил Акилка.

– Да я ж тебя и пытаю про то, – сказал Данила.

– Про то молки не было. Аль слыхал чего, Данила Иваныч?

– Где ж мне слыхать. Не было ж меня. Гадал, – может, Степан Трифоныч надумал?

– А, может, и надумал, – сказал Акилка, – не ведаю, Данила Иваныч.

– Ин ладно. Да чего ж Устинья Степановна поведать велела? Не занедужила ль, храни бог? – Не, не видать, чтоб хворая была, – сказал Акилка. – В светлице сидит, с девками песни поет.

– Молви ж, Акилка, с чем прислала тебя, Устинья Степановна? – торопил Данила.

– Не присылала Устинья Степановна. Сам я пошел. Как она ономнясь покараулить велела да молвить про все про то.

– Да про чего?

– Да вишь ты, Данила Иваныч, неладное…

– Чего неладное?

– Извет, вишь, на Ивана Максимыча воеводе, – сказал Акилка, в убойстве смертном.

– B убойстве? – вскричал Данила. – Лжа то, Акилка. Какое убойство? А извет от кого?

– Не сказывал Степан Трифоныч, да я сам видал. Ономнясь перед Троицей, ввечеру, воевода один в приказе сидел, – дьяк в мыльню[44] отпросился поране, да и я тож. Вышел я в сени, а тут сторож из собора. Пытает: воевода-де тут? А я ему: «А тебе на что?» А он: «Не твоеде дело, подь, куды сбирался», а сам в приказ вошел. А малое время спустя Устинья Степановна на огороде мне повстречалась – за редькой я пошел – да и сказывает: «Акилка, беда-де Строгановым. Батюшка сказывал, на Иван Максимыча извет в убойстве смертном. Покарауль Данилу Иваныча, как воротится, да скажи ему».

– А воевода сам не сказывал ничего? – спросил Данила.

– Не! Угроживал лишь воевода. Говорил: «Погодь-де, Иван Максимыч. Доберусь-де до тебя». Пытал его дьяк: «А чего, мол, надумал, Степан Трифоныч?» А воевода ему. «Не я надумал, сам он делов наделал. Извет на его». А дьяк: «От кого извет?» А воевода: «Не твое дело». Опасается, видно, воевода, не накупил бы дьяка ты, альбо Анна Ефимовна, то и молвить не стал. Акилка с ожиданием посмотрел на Данилу Иваныча.

Тот вынул кошель, развязал и дал Акилке три алтына. Деньги не малые, но Акилка с того раза гривны ждал, а тут вышло на две деньги меньше. Он все же поклонился, поблагодарил. Данила и не заметил, что Акилка не очень обрадовался. Данила наказал Устинье Степановне поклон отдать и поблагодарить, что упредила.

Когда Акилка ушел, Данила постоял в притворе, поскреб в затылке и пошел вон. В собор так и не заходил.

Деловая запись[45]

К вечеру Данила пришел к Ание Ефимовне. Она сразу заметила, что Данила не так весел, как был утром.

Данила сказал ей, что ему говорил Акилка. Анна схватилась за грудь.

– Не может статься, – пробормотала она. И вдруг вскричала: – Ох, Данилушка, не к тому ли знамение было?

– Какое знамение, матушка? – спросил Данила.

Анна рассказала ему про монаха. Но Данила только засмеялся.

– Пустое то, матушка, – выпил, видно, с горя дьякон, вот на паперти-то и задрых.

– Глас-то то же вещал: «обличу убойцу, взыщу!» – сказала Анна.

– Э, матушка, какой там глас. Приснилось ему спьяну.

– В обитель же пошел с того гласу дьякон, – сказала Анна.

– Ну и пущай его, – сказал Данила, – чего ему в миру-то вдовому. Монахи-то вон какие гладкие живут. То не наша забота. А вот про извет-то чего мыслишь, матушка? Неужли впрямь до смерти убил кого батюшка?

– Эх, Данилушка, лют Иван Максимыч, как в гнев введут, сам ведаешь. Лишь бы не казака. Беда с вольными. До государя доведут… О, Данила, – сказала она вдруг, – ведаешь, про кого то? – Про Жданку, что до смерти засек Иван Максимыч, как Максим еще жив был. Запамятовал?

– Памятую, матушка, еще опомнясь Федька поминал.

– Вишь ты, – с радостью сказала Анна Ефимовна от холопов то, видно, и пошло. Злы они ноне. Да Жданка холоп же был, за него какой ответ?

– А, може, не про его, матушка?

– Про его, сынок, не иначе. Говорю тебе, злы ноне холопы. Не чаяла я, как и дождаться тебя. Не слухают приказчиков. Николи-де столь много не работали. При Иван Максимыче того не было и при Максим Яковличе.

– То так, – сказал Данила, – батюшка, тот вовсе хозяйство запустошил, сама ведаешь. А дед, тот все новых земель домогался. Воевал да у государя грамоты вымаливал, с того и богател. А мы вон, поколь кои и были земли, из рук выпущаем. Коль не поплатимся,