Соль Вычегодская. Строгановы - Татьяна Александровна Богданович

почетом до его… А ты… не зайдешь николи, не почествуешь.

– Чего ж не почествовать, с охотой я. Тотчас на Пермь еду я. А как ворочусь, то и приду, почесть принесу. Одно лишь – а как ране просватает? То и звал тебя, Устинька. Дождешь, что ль? На дворе за домом вдруг залаяла собака. Устя испугалась.

– Ой, пусти, Данила Иваныч, как бы батюшка не пробудился.

Данила крепко обхватил Устю за плечи.

– Не пущу, коль не молвишь, дождешь, аль нет, как с Перми ворочусь?

– Дождусь, – сказала Устя, вырываясь, – пусти Данила Иваныч, пусти, боязно мне. Дождусь я. Данила еще крепче притянул к себе Устю, поцеловал ее и отпустил.

Устя вырвалась и кинулась к дому.

– Не обмани, мотри, – крикнул ей вслед Данила – Дождись!

– Коль не сильно долго, – ответила со смехом Устя и взбежала на крыльцо.

Данила открыл было рот, но Устя уж скользнула в дверь и тихо притворила ее за собой. Данила постоял еще немного, поскреб в затылке, покачал головой и пошел к тыну. Кафтан все еще болтался на том же месте. Данила схватился за него, подтянулся наверх, с досадой сорвал кафтан с бревна, бросил на другую сторону тына и сам соскочил.

Та же кровь

Данила шел домой и думал – хоть вовсе не ложиться. Ночь короткая, до сна ли ему. А как лег на лавку – как в воду.

Данила открыл глаза, а на дворе уж шум, железо лязгает. Он велел с вечера вынуть кое-что из амбаров – гвоздей, болтов, клещей – взять с собой в пермские варницы. Солнце уж высоко было. Данила вскочил скорей и натянул сапоги. Точно крылья у него за ночь выросли. «Не страшно ничего. Все уладится», подумал он. И дядьям он покажет, что не плохой хозяин. Данила пошел к Анне. Она подивилась, как взглянула на него. Точно не тот Данила. Вчера еще стариком глядел, а ныне глаза веселые, и весь так ходуном и ходит.

«Вот, – подумала она, в час, видно, добрый совет дала про дядьев-то…»

А Данила обнял ее и сказал:

– Ну, матушка, наутро и в Пермь. Чего долго думать. Тут ты и без меня справишься. А?

– Справлюсь, сынок. Для чего не справиться, не впервой.

– А я что надумал, матушка, – сказал Данила, хоть только сейчас та мысль ему в голову пришла. – Чего я с пустыми руками на Пермь поплыву, не ближний свет. Больно мне охота пушнины наменять. Хоть и не столь много, как думалось.

– А на что ж менять станешь, Данила?

– А у нас в амбарах да в поветях не мало товару всякого хранится. Своего, не купленного. Ширинки, что девки ткут, кружева попроще, кубки оловянные, пуговицы финифтяные. Вогуличи до тех товаров больно лакомы.

– Что ты, Данилушка, – сказала Анна, как без батюшки те товары тронуть? Памятуешь, что наказывал-то он. Осерчает пуще, чем за казну тем разом.

– Э, матушка, казна батюшке на поход надобна, а те товары на что? Чай, и не вспомянет про их. Нет, и не говори лучше, надумал я так. Что товару без пользы лежать?

Анна только головой покачала. А Данила уж кивнул ей и пошел Галку разыскивать. Как сказал Данила Галке, что он хочет взять, тот сильно испугался.

– Бог с тобой, Данила Иваныч, – сказал он, – и думать не моги. Аль то мочно?

– Чего же не мочно? – спросил Данила, нахмурясь.

– Иван Максимыч наказывал, все чтоб как при ем. Не смею я с поветей аль с амбаров что выдать.

– Как смеешь мне так говорить, холоп! – крикнул Данила. – Аль не холоп ты? Что велю, то и повинен сполнить.

– Не мочно, Данила Иваныч, не неволь.

– Да ты и впрямь перечить мне вздумал! Разбаловал тебя батюшка.

– Данила Иваныч, – сказал Галка, – дитей тебя на руках нашивал, кубки да чашки чеканные в поветях показывал.

– Вишь, что помянул. Гадаешь, и ноне робенок. Не. Вырос. Ну, некогда мне твои молки слухать. Неси ключи. Пойду в повети, скажу, что брать стану.

– Данила Иваныч, – просил Галка, – богом молю! Не тронь запасу.

Данила схватил Галку за плечо и потряс его.

– Ты чего!? Верховодить мной гадаешь? Подь, сказываю, бери ключи. Не то тотчас Юшку крикну, отодрать велю.

Галка не верил. Думал он, только. Не может статься, чтоб на старика руку поднял.

– Батюшка, – начал он, – Дани… – да взглянул на Данилу и смолк.

У Данилы лицо потемнело, ноздри раздулись. Ни дать ни взять Иван Максимович.

Галка охнул даже. Не договорил, пошел к поставцу и вынул тяжелые ключи.

– То-то, – сказал Данила. – Ну, веди в повети, где сосуды, а ввечеру счета мне все спишешь.

Монах

Анна Ефимовна сама посылала Данилу на Пермь, а когда он уехал, заскучала. Сама бы она не сказала, что переменилось. Только не так все стало. Данила везде завел новые порядки. И не плохие порядки, а только беспокойно было с ними. Каждый день приходили к Анне приказчики, жаловались на холопов – работают плохо, не слушают, озорничают. Анна и сама замечала, когда ходила по двору, что холопы глядят искоса и поклоны отдают нехотя.

Раз вечером пришла к ней Фрося и начала говорить:

– И чего тебе, доченька, за хозяйством так убиваться? На то приказчики. Не бабье то дело. Вон Иван Максимыч сколь борзый был, и то по кузницам да по варницам не совался. То уж Данила Иваныч горазд прыток. Ну, тому в охотку, молод еще. А ты в летах уже, – еще, не ровен час, обидит кто. Народ ноне озорной, особливо вольные. А уж после казаков тех вовсе разбаловались. Не было б беды.

– Чего каркаешь, старая? – сказала Анна Ефимовна. – Чай, я хозяйка. Коль нет Иван Максимыча да Данилы Иваныча, кому ж и смотреть, как не мне?

– Да, вишь, обижаются больно на Данилу Иваныча. Сильно-де работой прижал. Уморил вовсе. И едово хуже, и спать-де вовсе не дает. А ты по его все. Мотри, не обидели б тебя. Боязно мне.

Анна Ефимовна рассердилась.

– Молчи, мамка, – сказала она, – разленились холопы, то и не по сердцу, как доглядывают за ними. Не бывать тому, чтоб я холопей оберегаться стала. Они пущай хозяйки опасаются. Сколь пуглива стала, Фроська, не плоше Марицы Михайловны!

– Ой, и я-то, старая, запамятовала вовсе. Феония давече заходила, молвила: свекровушка-де твоя побывать велела к ней.

– Чего ж сряду не сказала? Гневаться будет. Чего ей надобно?

Анна Ефимовна встала и нехотя пошла к Марице Михайловне. Знала она, что свекровь не