Соль Вычегодская. Строгановы - Татьяна Александровна Богданович

побежал бегом. Никто и не смотрел в ту сторону. Вон мастер кричит чего-то. Не его, стало быть, бьют. Надейка тоже надрывается. Данила уж недалеко был, как вдруг стихло все разом, толпа раздалась.

– Убили, черти! – крикнул Надейка.

– Сам чорт был! – огрызнулся чей-то голос.

Данила подошел ближе.

– Хозяин, – пробормотал кто-то, и все сразу бросились врассыпную.

– Куда? – крикнул Данила во весь голос. – Стой, убойцы окаянные! Кого прикончили?

На берегу лежало тело, затоптанное и избитое так, что и не узнать было.

– Демка то Дикой, Данила Иваныч, сказал тихо Надейка. – Давно, вишь, злобились на его парни. Больно на руку скор он был. Озорной тоже парень.

– Убойц покрываешь, Надейка, Мотри ты у меня, – сказал хмуро Данила. – Вольного человека порешили. Ответят. В железа посажу убойц. Батюшка ужо рассудит. Без его то дело не разобрать. Он своим холопам судья. – Эй, Федька, – крикнул он, – вяжи убойц! В поветь запрешь.

– Кого вязать-то, Данила Иваныч? – сказал Федька, подходя ближе.

Толпа варничных работников стояла молча.

– Чего стоите! – крикнул Надейка. – Кланяйтесь в ноги хозяину. Може, сам отодрать велит, да помилует. Винитесь!

– Чего учишь, Надейка? – перебил его Данила. Впрямь потакать надумал! Кто верховодил, сказывай? Тех в железа, а иных перепорю.

Толпа грохнулась на колени.

– Батюшка, Данила Иваныч! – кричали холопы, – помилуй! Бес попутал! Умилосердись! Сами не рады. Сгноил вовсе на работе, еле живы. Не спамши вовсе.

– Черти окаянные! – закричал Данила, – сгноишь вас, дармоедов! Работать не хотите, убойцы! Винитесь, кто заводчик? Не то всем худо будет.

Работники переглядывались, толкали друг друга локтями.

– Молчите? – крикнул Данила. – Вяжи передних, Федька!

Федька и несколько дворовых с веревками нехотя подошли к толпе, стоявшей на коленях. Данила тоже пододвинулся. Надейка хватал его за полу.

– Батюшка, Данила Иваныч, ты не гляди, кто спереди. Спутались они. Гуртом били.

– Чего суешься? Не тебя вяжут! отмахнулся Данила. – Аль норовишь кому? Э, да тут внук твой, кажись, – Сысойка? Вишь, и кафтан изодран. Вяжи его. Артюха? Тож бери. Задирала парень! и Труба тут! Мешалка старая, туда же!

– Батюшка, Данила Иваныч, милостивец – кричал повар, хватая Данилу за полу, – умилосердись, затолкали парни. Сам не ведаю, как попал. Не убивал я Демку. Батюшка, вели лучше выпороть! Убьет Иван Максимыч!

– Со второй варницы повар? – спросил Данила Надейку.

– Так, батюшка, повар он, годов двадесять, чай. Батюшка, дозволь слово молвить.

– Ладно, брось его, Федька, – сказал Данила, не слушая Надейку, – лучше постегать. Без повара-то как. Ну дальше вяжи. А! Орёлка! Мало тебя тем разом отодрали. Где шум, уж он, ведомо, там. Первый гилевщик, поножовщик. Погодь, батюшка тебя не так отпочтует. Навек закаешься озорничать.

– Не озорничал я – угрюмо пробормотал Орёлка.

– Молчать! – крикнул Данила и, размахнувшись, ударил его по уху.

Орёлка пошатнулся, но устоял. Руки у него были связаны за спиной, и он только поглядел исподлобья на Данилу.

– Вон еще тех двоих еще вяжи, – сказал Данила Федьке, – и домой ведите. Пущай Галка ключ даст от повети, что под повалушей. Туда их запри. Демку тож убрать. А вы, страдники, обернулся Данила к варничным рабочим, тотчас варю починайте! Приказчика со двора пришлю. Коль вперед жалиться на вас не станет, справно работа пойдет, може и не скажу на вас батюшке, сам выпорю.

Данила повернулся и подошел к мастеру. Толпа молча вставала с колен и медленно расходилась. Связанных окружили дворовые и повели к дому. Двое подняли труп Демки и понесли.

– Сколь ноне пудов с одной вари уваривается, Ваня? – спросил Данила мастера.

Голландец с удивлением посмотрел на него и сказал:

– Я той Дема в Вологда знал. У его отец варниц своя бил.

– Так, – сказал Данила, – батюшка мой ему на варницу и казны давал, пятьдесят пять рублев. Демка-то за долг и заживал. Да, вишь, не отжил долга.

Степанов день

Подошел и Степанов день. Данила велел с раннего утра отвезти на воеводский двор соли куль да муки ржаной два куля, да пшеничной куль, мяса четверть, рыбы свежей, меду боченок и сластей кызылбашских короб. Сам Данила взял чеканный серебряный кубок с медведем на крышке и положил туда два рубля серебряными деньгами. Он завернул кубок в платок и взял с собой в собор к обедне.

Степан Трифоныч пришел с Устей. Она и не взглянула на Данилу, хоть первый раз еще встречала его с той ночи. Данила поклонился воеводе. Тот ничего, не рассердился. Видно, угодил Данила ему почестью.

Никогда еще такой долгой обедни не служил настоятель, точно в великий пост. Данила думал, что и не кончится никогда. Но кончилась все-таки. Данила подошел к воеводе и спросил его, не дозволит ли воевода в дом к нему притти поздравить. Воевода насупился, но Данила вовремя переложил из руки в руку шапку, и в кубке деньги зазвякали. Воевода сразу забыл про обиду.

– Просим милости, Данила Иваныч, – сказал он. Мы гостям завсегда рады. Приди хлеба-соли откушать.

– Коль дозволишь, Степан Трифоныч, – спросил Данила, – я б от обедни враз к тебе зашел. С очей на очи перемолвиться.

– Ладно, Данила Иваныч, – сказал воевода.

Тут его обступили торговые люди, стали поздравлять. Данила отошел, а к Усте все-таки не подходил. Дождался, когда Степан Трифоныч пошел из собора с дьяком. Тут и он с ними вышел. Когда они к дому подошли, воевода отпустил дьяка, а Данилу попросил в горницы. Данила еще раз поклонился хозяину, вынул кубок и сказал:

– Не прогневайся, Степан Трифоныч, чем богаты, тем и рады.

Воевода взял кубок, развернул, поднял крышку и заглянул внутрь.

– Спасибо, – сказал он, – Данила Иваныч, на твоей ласке. Знатный кубок. Ноне ж с него меду твоего испробую. Слыхал я, большая мастерица меды сытить Анна Ефимовна.

– Матушка хозяйка добрая, – сказал Данила.

– Садись, Данила Иваныч, гость будешь, – сказал воевода и сам сел на лавку.

Данила переминался с ноги на ногу.

– Степан Трифоныч, – начал он и шагнул к воеводе, – не по обычаю я говорить с тобой хочу. Надо б сватов заслать, а я…

Воевода и договорить ему не дал.

– Сватов! – крикнул он. – Не бывать тому! Не по тебе товар. Гадаешь, как Строганов, так кого хошь, того и сватай. Я сам Голенищев!

– Степан Трифоныч, – сказал Данила, – не гневись ты. Сам ведаю, боярского ты роду. Ну, и мы тож не обсевки в поле. Государь до нас милостив. Тож с «вичем»[46] пишемся.

– Гадаешь, как с «вичем», так и нет вас боле! Воеводу не почитаете. Сватать надумал! А пса кто травил? А со двора кто плетью гнал? Запамятовал!

Воевода