Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич

После этих неожиданных для многих слов воцарилось молчание, и это не понравилось Фролу, который не хотел видеть за своим столом несогласие гостей.

– Поднимай утопленника! – крикнул он ключнику.

Слуга вбежал на мостик, схватил обмотанную вокруг столба верёвку и под одобрительные выкрики гостей с трудом поднял из протоки трёхведёрный бочонок вина. Фрол ощупал его руками и объявил.

– В самый раз остыло!

Бочонок скоро раскупорили, наполнили чарки сладким шемаханским вином и подняли их за нерушимость войскового товарищества. Гости пили, вроде развеселились, но настоящей радости в застолье не было, потому что вспоминать и похваляться было нечем, память о Царицыне и Чёрном Яре заслонило более чем месячное сидение в Астрахани, где были только гульба и убийства безоружных людей, но не похваляться же казаку этим?

Васька Ус выждал время, пока соратники не притомились разговорами, затем поднялся над столом.

– Благодарствую, Фрол Тимофеевич, что собрал нас, – сказал он. – А то разбрелись мы по Астрахани, днями друг друга не видим? У каждого свой двор, свои слуги на посылках, свои девки-забавницы. Так казаки ещё не живали, но не много ли счастья на нас упало? Через месяц явятся на нас государевы люди, мы сбежать из Астрахани не поспеем. Возьмут нас с мягких перин и вздёрнут на релях, а кое-кого уведут на Москву и топором пожалуют.

– Что ты нас стращаешь, как малых детей, – возразил Усу черкас Очерет. – Такая уж казаку петля или топор невидаль? Говори дело – где нам искать своё счастье?

– Много раз я перечил атаману: не ходи на Астрахань, а веди войско на Москву. А теперь не ведаю, что сказать. Здесь оставаться нельзя, а идти поздно, до белых мух будем тащиться к Синбирску, а там крепкое государево войско засело в рубленом городе. Совладаем ли с ним? Главное, крестьянишки притомились нас ждать, а зимой их от печей не отнимешь.

Крепко задумались есаулы над словами Васьки Уса, а Разина это позабавило, и он подтолкнул легонечко князя Львова.

– А ты что скажешь, Семён Иванович, идти на верховые уезды или засесть в Астрахани?

Крепко захмелевший князь не понял, о чём его атаман спросил и ляпнул наобум:

– Сиди, брат, в Астрахани, скоро виноград поспеет…

– Не слушай князька, атаман! – вскинулся Очерет. – Он твоей славы не хочет, ему любо близ тебя греться, а цена ему – тьфу!

Очерет смачно плюнул и, наступив на плевок, растёр его сапогом. Львов сразу поник и стал тесниться к Разину. Тот его полуобнял за плечи и усмехнулся.

– Семён – мой крестовый брат, и тот, кто против него, тот против меня.

– Братайся, Степан, с кем похочешь, но среди казаков слова князьку нет!

Разин вытаращил на черкаса глаза и начал закипать, казалось, вот-вот должна была разразиться смута, но за Очерета вступился Фрол.

– Не гневись понапрасну, Степан, – твёрдым голосом произнёс молодший Разин. – Очерет прав, да и другие старые казаки, тот же Однозуб, косятся на твоё братание с барином. Нет ему веры от казаков, поскольку он переметчик, изменил своим, а таких близ себя держать опасно, раз он сума перемётная.

Никогда Фрол ничего не говорил супротив брата, а тут взял и выговорил при есаулах, видно допекли его шашни Степана с увёртливым князем Львовым. И диво! Атаман смолчал, встал из-за стола и пошёл к воротам, а за ним хвостом поволокся его названый брательник.

Вышел Разин с братова двора, смотрит, куда бы пойти, и ничего не видит, на душе дума хмарная, ни проблеска единого. А ту ещё князь Львов за спиной стоит, посапывает.

– Шёл бы ты, Семён, до своего двора, – сказал Разин. – У черкаса Очерета рука тяжёлая, как бы он тебе дурна не сотворил.

– Что мне теперь ждать, Степан Тимофеевич? – дрожливым голосом вопросил князь.

– А ты что, до сей поры ничего не ждал? – повернулся к нему Разин. – Каждый человек тем и жив, что надеется. Вот и ты надейся, что меня переживешь. До моей смерти ты жив будешь, а потом прости, брат, я тебе не спаситель.

– Не зови смерть, Степан, – сказал Львов. – Худая примета.

– Ты-то что знаешь о ней? – усмехнулся атаман. – Воззрись на земную жизнь Господа нашего, и увидишь, что главное в ней не Рождество, не Крещение, а смертные муки на кресте. Так и у людей: смерть – главный поступок, который должен совершить всякий человек. Добрая смерть, добрые поминки.

Разин оставил князя и пошел, куда глаза глядят, не обращая на приветствующих его людей ни малейшего внимания, пока не набрёл на возбуждённую толпу казаков и городских обывателей. Завидев атамана, люди перед ним расступились. На земле лежала и ойкала, держась руками за живот, беременная жёнка, а рядом с ней немец Фабрициус и казак Однозуб держали за руки парня с окровавленным лицом.

– Что случилось? – тряхнув головой, спросил Разин.

Вокруг все разом загалдели. Атаман поднял руку, и люди помалу утишились.

– Говори ты, Однозуб!

– Я ехал мимо, когда немец меня позвал на помощь. Этот парень толкнул жёнку кулаком в брюхо, немец за неё встрял.

Жёнка начала корчиться и выть.

– Уходите все от неё! – закричала, встав возле неё, старая баба. – Нечего пялиться, она рожает!

Разин отошёл в сторону. К нему подвели парня.

– Ты кто? – спросил атаман.

– Твой казак, Степан Тимофеевич.

– Стало быть, ты ведаешь, что твоя жизнь и смерть в моей воле?

Парень молчал и кусал губы. Разин вдруг вспомнил имя немца.

– Фабриций, – сказал он. – Как в твоей Неметчине поступают с такими уродами?

– У нас, атаман, их судят двенадцать присяжных, есть обвинители, есть защитники.

– Не много ли возни? – сказал Разин. – Ведите его к воде. А ты, немец, отдай парня кому-нибудь и уходи. Негоже тебе тут быть. И ты, Однозуб, отдай парня тому, кто поздоровше.

Возле реки казака уронили перед атаманом на колени.

– Подвяжите ему штаны покрепче, чтоб не свалились, – решил Разин. – И сыпьте ему за рубаху песку, сколько влезет.

– Не губи меня, Степан Тимофеевич! – взмолился парень.

Не слыша его, Разин молча смотрел на воду, было тихо, но река понемногу стала взмарщиваться, саженях в пятидесяти от берега всплыл и с шумом лопнул воздушный пузырь.

– Готово, атаман!

– Бросайте его в лодку.

Сам Разин сел за вёсла и мощными рывками погнал её от берега. Парень кулем лежал на корме и молчал, ему набили песком не только за пазуху, но и рот. Достигнув середины реки, Разин бросил вёсла.

– Лезь в воду, – тихо произнёс он.

Казак уцепился руками за борт, поднялся, и в этот миг Разин резко покачнул лодку. Парень рухнул в воду и ушёл камнем на дно.

– Прими от меня, старый Гориныч, посул на моё казацкое счастье, – беззвучно прошептал атаман и, опрокинувшись спиной на днище лодки, уставился взглядом в белёсое от зноя небо.

Над лодкой, визгливо всплакнув, пролетела чайка, затем её заволокла пелена сумрака, она закачалась, затряслась на месте, какая-то сила подняла лодку вверх, и над ухом затрепетавшего от ощущения высоты Разина послышался знакомый голос:

– Что, Стенька, сладка Астрахань? Ты ведь здесь чуть не прогулял своё счастье.

– Я не ведаю, в чём моё счастье, Гориныч.

– Счастье твоё, казак, в славе. Во мнении народном ты наравне с Ильей Муромцем, разве это не счастье?

– А людям это зачем? Потешатся сказкой, и забудут. Они ждут от меня воли.

– У них никогда не было воли и никогда не будет.

– Как же не будет?

– Потому что у них в душах всегда неволя, с ней они рождаются, с ней живут, с ней и умирают. И царь живёт в неволе, и холоп, только у каждого из них неволя своя. И ты, Стенька, раб своей неволи: и жизнь, и слава твоя в моей горсти…

На берегу своего атамана высматривали есаулы. Они знали, что он в лодке, но на какой-то миг её закрыло поднявшимся из воды зыбким мраком. Когда он рассеялся, все увидели, что Разин из всех сил гребёт к берегу. Лодка с разгона насунулась на песок почти до кормы, атаман выпрыгнул из неё и подошёл к есаулам.

– Скликайте, побратимы, казачий круг! – объявил Разин. – Пора идти на верховые уезды!