Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич

– Зачти, что тобой написано.

Ермолаев звучным голосом прочёл начатое им письмо: полный титул великого государя и розыск над прибежавшим с Переволоки посадским человеком Ульянкой Антиповым.

– Добро, – сказал Милославский. – Строчи далее… Я, государь, чаю не сдать Синбирск вору до прихода кравчего и воеводы Петра Семёновича Урусова из Казани и окольничего князя Юрия Никитича Барятинского из Саранска, но они со своими ратными людьми до августа по 28 число не бывали; а от синбирян, государь, в воровской приход чаю большого опасения, ибо низовые города вору сдались сами, а Синбирск их не лучше. А мы, холопы твои, за милостью Великого Бога и заступлением крепкой христианской помощницы Пресвятой Богородицы, и за молитвы великих чудотворцев, и за твоим, великий государь, счастьем станем сидеть в Синбирске до самой смерти ратных людей и с добрыми синбирянами, которые обещаются тебе, великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея великая и малая и белая России самодержцу служить верно… Остальное сам, Ларион, допиши.

Милославский подошёл к столу, взял кувшин и налил в чарку квасу. Испил чуток и скривился.

– Петька!

В двери показался денщик.

– Что с питьем? Отдаёт кислым, будто в нём овчину мочили. Неси свежего, да не вздумай присосаться к кувшину!

Милославский приблизился к дьяку, заглянул через его плечо.

– Дописал?

– Готово. Только песочком присыплю.

Воевода подошёл к лавке, взял кафтан, надел на себя.

– Пойдём к посыльщикам.

Сергунька и Варфаламейка Васильевы стояли, держа своих коней в поводу, возле крыльца. Они были рослыми светлобородыми близнецами, и от одного вида их молодости и здоровья воевода повеселел.

– Бегите, ребята, на Москву, что есть сил, но с великим бережением. Вор Разин близко от Синбирска, и великий государь о том должен ведать. С Богом!

Братья птицами взлетели на коней, гикнули и, распугав толпу посадских людей, которые шли к воеводе, помчались к Крымским воротам.

Милославский глядел на подходивших людей с большим неудовольствием. Он знал, зачем они явились, что будут просить, а плач и слезы он не выносил даже на дух.

Не дойдя до крыльца пяти шагов, люди повалились на колени и начали всхлипывать. Милославский взмахом руки подозвал к себе денщика и что-то прошептал ему на ухо. Петька опрометью сбежал с крыльца и скрылся за углом воеводской избы.

– Милостивец! – раздалось несколько голосов из толпы. – Почто ты наши дворишки велишь пожечь? Помилуй нас, сирот! Голы останемся, босы, не будем знать, где голову приклонить!

– Молчать! – воевода крикнул так громко, что старая ворона чуть было не свалилась со столба от испуга. – Всем объявлено, чтобы брали свои пожитки и шли жить в осадные избы. Хлеба здесь хватит на всех. Посад не станет постоялым двором для воровских казаков, пусть спят на земле, даст Бог, скоро и мороз ударит.

Слова воеводы не утишили посадских людей. На коленях, с плачем и криком, они стали подступать к крыльцу. Ермолаев попятился, но Милославский, не один раз видевший бунт на Москве, не дрогнул.

– Ступайте все по своим дворам и прячьте пожитки!

Люди уже доползли до крыльца, когда из-за воеводской избы друг за другом выбежали два десятка солдат с берёзовыми палками в руках. За ними, задыхаясь, поспешал полковник Зотов.

Появление воинских людей испугало посадских до немоты, они сбились в кучу и встали на ноги.

– Проводи их, Глеб Иванович, – негромко сказал Милославский. – Палки в ход не пускай, они сами уйдут.

Солдаты стали медленно наступать на толпу, люди попятились, затем бросились бежать.

– Что ж, Ларион, – сказал воевода. – Один бунтишка мы утишили. Нехудо и со Стенькой так же, а?

– Эх, Иван Богданович, – вздохнул дьяк. – Чую, с ним долго придётся барахтаться. Это были посадские дураки, а Стенька для воров – живая икона, они за него не глядя отдадут свои головы.

К крыльцу возвратился полковник.

– Хвалю, Глеб Иванович, – ласково промолвил Милославский. – Страшно сказать, меня в моей избе чуть в осаду не взяли. Ступай за мной в горницу.

В своей комнате Милославский пошарил за лавкой и достал большой, с узким горлом кувшин. Поднёс его к столу, выбрал из всех чарок самую большую и наполнил её до краёв зеленым вином.

– Испей, Глеб Иванович, за моё здоровье!

Полковник одним махом опрокинул чарку в рот и, крякнув, утёр бороду рукавом кафтана.

– Заешь чесночинкой, – сказал Милославский. – Я винопитие воспретил. Не стоит смущать людей винным духом. Ещё налить?

– Довольно, – ответил полковник, бросив на воеводу понятливый взгляд. – Мне ещё нужно развести ночных караульщиков, а твоё зелено вино крепко бьёт в голову.

Милославский закрыл крышкой кувшин, прошёлся, занятый какой-то думой, по комнате, затем приблизился к Зотову.

– Я окольничего князя Барятинского знаю по далёкой наслышке, – задумчиво произнёс он. – Ты же с ним служил. Как он? Справится ли с вором Разиным в поле. Скажи, Глеб Иванович, правду.

– Я князя почти двадцать лет знаю, – сказал полковник. – Когда его совсем юнцом, великий государь, чтя его древний род, поставил на один из первых рейтарских полков полковником, он в ратном деле был совсем неук. А я в его полку был рядовым рейтером. Ходил с окольничим под Киев. Но уже тогда князь Юрий был строптив и своенравен. Каков он сейчас, я не ведаю.

– Строптив, говоришь? – оживился Милославский. – У нас строптивцам живо головы снимают. Как же он до сих пор начальствует?

– Его государь близ себя держит, – сказал полковник. – В том же Киеве он получил от боярина Шереметьева приказ оставить город, потому что сын Богдана, Юшка Хмельницкий, перекинулся к полякам, то порвал грамоту и объявил, что он повинуется указам великого государя, а не Шереметьева, много на Москве Шереметьевых, всем не перекланяешься…

– Крутенек окольничий, – покачал головой Милославский. – Но, слава Богу, он мне не соперник: надо мной князь Урусов, над ним князь Долгорукий начальствует. А что в поле, устоят ли рейтары?

– Крепче их, Иван Богданович, ратной силы нет. От Стеньки и воровского войска после набега на них рейтар живого места не останется.

Дверь воеводской комнаты медленно отворилась, и в неё просунулась старая морщатая жёнка. В одной руке она держала ведро с водой, в другой – тряпку.

– Ты кто такая? – опешил Милославский. – Где Настя?

– Настя, князюшка, сегодня занята, недосуг ей поломойничать…

– Помолчи! – перебил жёнку воевода. – Ступай, Глеб Иванович, ступай!

Полковник, едва сдерживая готовый сорваться с губ смешок, с окаменевшим лицом вышел из комнаты.

– Говори, баба, что стряслось с Настей? – приступил Милославский к поломойке.

– Жива, батюшка, твоя Настя, – вымолвила жёнка с таким простодушием, что Милославский скрипнул зубами. – Заперлась в мыленке, веснушки с лица сводит.

– Что сводит?

– Веснушки, батюшка. Наляпала себе на лицо перетёртых яблок с хреном и лежит на лавке. А меня к тебе послала, полы мыть.

От такой новости Милославский только пожал плечами и, хлопнув дверью, вышел на крыльцо. Вечерний сквознячок с Волги прохладил возбуждённую голову, и мысли нашли разумное направление. «Всё ясно, – подумал он. – Восхотела смотреться барыней, гулёна».

От кормовых изб и поварен до него доносился людской шум. Солдаты и стрельцы вернулись с работ и вечеряли. Слыша разноголосье молодых и здоровых людей, воевода вдруг почувствовал, что к сердцу начала подступать жалость к самому себе, пожилому, пожалуй, даже старому человеку, чья жизнь пролетела, как один день, и ничего он в ней не знал, кроме всегдашней спешки и страха подскользнуться на служебной лестнице и рухнуть вниз. «Была бы у меня родовая вотчина», – подумал Милославский, но его грёзы перебил тяжёлый топот нескольких коней, на всём скаку влетевших в отверстые Крымские ворота.

Передний всадник, красуясь перед воеводой, поднял вороного жеребца на дыбы, победно поглядывая на сбегавшихся поглазеть на рейтар синбирских обывателей, среди которых заметно прибавилось посадских жёнок и ребятни.