Расколотая корона - Виктория Холт

— Из Кентербери! От архиепископа! Но я не стану видеться с архиепископом. Я сказал, что не приму тех, кто мне неугоден.

— Милорд, у него скорбные вести.

— Тогда веди его ко мне.

Вошел гонец. Он низко поклонился.

— Милорд, сегодня я принес вам печальные вести. Архиепископ Кентерберийский убит в своем соборе.

— Убит! — вскричал Генрих. — Как это случилось?

— Его убили четверо рыцарей вашего отца.

— Убили… в соборе! — Глаза юноши затуманились. Не может быть. И все же он мог бы догадаться. Томас поссорился с его отцом, а король никому не позволял делать это безнаказанно.

— Расскажи мне все в подробностях, — приказал он.

И гонец поведал ему всю историю.

Генрих ушел в свою опочивальню. Он не мог изгнать из мыслей ужасную картину, нарисованную словами гонца. Томас Бекет, лежащий на каменных плитах собора в луже крови.

«Я отказался принять его, — сказал он себе, — но я не желал, чтобы такое случилось. О Боже, как я благодарен, что не причастен к этому».

Затем он вспомнил былые дни, когда Томас принял его в свой дом и уделял особое внимание сыну короля. Архиепископ рассказывал ему истории об отце, о том, как они были большими друзьями и вместе странствовали по стране, еще до того, как он стал архиепископом, а был лишь канцлером короля. Приятные, веселые истории, показывавшие короля в ином свете. По тому, как Томас говорил о Генрихе, было ясно, что он его любил. Он так же ясно ощущал любовь Томаса, как и ненависть матери. И все же его отец убил Томаса.

О да, убил. Генрих Молодой знал, что все так думают, даже если не смеют сказать вслух. Удары нанесли четверо рыцарей, но весь мир будет знать, по чьему приказу.

«Это ему припомнят, — размышлял он. — Из-за этого народ отвернется от него. И к кому они обратятся? Разумеется, к тому, кого он сам короновал их королем».

***

Алиенора, королева Англии, была счастлива находиться в своем любимом городе Пуатье. Это была земля, которую она любила, — земля ласковых ветров, теплого солнца и песен. Именно здесь были дома Суды любви; их невозможно было пересадить в более холодный климат Англии, к народу, которому не хватало терпения для законов рыцарства и грез об идеальной любви. Король той страны был под стать народу, которым правил, с презрением думала Алиенора, — похотливый, лишенный воображения, видящий нечто упадническое в том, чтобы лежать на солнце и слагать прекрасные стихи в честь влюбленных.

Здесь было ее место, и она больше никогда не хотела видеть Англию. Она могла бы сказать себе, что и Генриха видеть не хочет, но это было неправдой. Он будоражил ее, как никто другой; он затрагивал самые глубины ее души; она никогда не могла быть по-настоящему отстраненной от него. Когда-то она неистово его любила, и теперь так же неистово ненавидела.

Часто в своих садах она думала о Генрихе, пока красивые трубадуры перебирали струны лютен и взирали на нее с любовью и томлением, которые не могли не быть притворными, ибо ей было почти пятьдесят, и хотя она была и оставалась женщиной исключительной красоты, ее полная приключений жизнь оставила на ней свой след. Она вспоминала те ранние дни, когда они страстно любили друг друга, и она развелась с Людовиком, королем Франции, чтобы выйти за него. Он желал этого союза не меньше ее, но, возможно, лишь потому, что она могла принести ему Аквитанию, а он был ненасытен до земель. Иногда ей казалось, что он мечтает завоевать весь мир. И все же, если Аквитания и была главной приманкой, он это скрыл, и первые годы их брака, должно быть, принесли ему то же удовлетворение, что и ей. Сильное плотское влечение между ними было — в этом не было сомнений; но он, похотливый король, всю жизнь бравший то, что хотел, и тогда, когда хотел, вскоре стал ей изменять. Теперь она могла смеяться над своей яростью, когда обнаружила измену благодаря маленькому бастарду Джеффри, которого он привел в ее детские.

Какая то была славная битва, и как она ею наслаждалась; ей нравилось видеть овладевавшую им ярость, потому что в каком-то смысле она его ослабляла. Когда он терял самообладание и пинал неодушевленные предметы, когда катался по полу в муках гнева и рвал зубами грязный камыш, он выдавал себя с головой. Та великолепная власть и сила, что были ему присущи, куда-то исчезали, и оставался лишь человек, способный управлять армиями, но не собственной натурой.

Она не могла перестать думать о нем, и, как ни странно, ненависть к нему поглощала ее так же, как когда-то поглощала любовь. Когда-то она готова была сделать все, что в ее силах, ради его возвышения; теперь же она с той же энергией стремилась его уничтожить.

Как она любила этот город. Ее город! А он, Генрих, был герцогом Аквитанским, но ему не следовало им оставаться. Этот титул предназначался ее любимому сыну Ричарду; и когда Ричард станет герцогом Аквитанским, он будет им по-настоящему. Генрих был вполне доволен, раздавая титулы своим сыновьям, покуда все понимали, что никакой власти за ними не стоит. Править будет его рука, что и начинал осознавать Генрих Молодой, гордившийся своим королевским званием.

Но так будет не всегда. Жители Аквитании уже начинали догадываться об отношениях между королем и королевой; и не было сомнений, на чьей стороне их преданность. Всякий раз, когда она выезжала в город, они давали понять, что считают своей герцогиней именно ее и никогда не подчинятся огненному, высокомерному анжуйцу, считавшему себя покорителем Европы. Нет, они любили свою герцогиню Алиенору, покровительницу песен и учености, отважную королеву, чье поведение не раз шокировало мир, но даже эти скандалы лишь делали ее дороже ее собственному народу Юга.

Часто она поднималась на крепостные стены замка и с гордостью и волнением озирала раскинувшийся внизу город. Она смотрела на прекрасную Нотр-Дам-ла-Гранд, на баптистерий Святого Иоанна и снова чувствовала себя молодой. Она помнила и то, как строился великолепный собор Святого Петра. Столько воспоминаний о былых днях было связано с этим местом; и, оглядываясь назад, жалела ли она об ушедшей молодости?

Как она могла, когда годы подарили ей любимых сыновей? И дороже всех ей был Ричард.

Она всегда ценила красоту человеческого облика, и в ее глазах сын был идеалом. Кто-то мог бы сказать, что ему