Расколотая корона - Виктория Холт

него были таланты музыканта и поэта, он сильно отличался от томного народа своей матери. И если они не примут Ричарда, не примут ли они кого-то, кто больше похож на них самих, кого-то, кто довольствуется жизнью и не хочет постоянно воевать, кого-то покладистого, кто будет наслаждаться комфортной и легкой жизнью?

Почему бы и нет?

Эта жизнь была хороша, но бездействие становилось скучным. Интрига волновала, и ничто не могло быть более волнующим, чем интрига против того, кого он больше всего хотел победить: своего собственного отца. Одним из его самых сладостных снов был тот, где его отец, покоренный и раскаявшийся, приходит к нему, чтобы молить о прощении и просить положить конец вражде между ними. Он никогда не мог полностью стереть из памяти ту унизительную сцену, когда он пришел к отцу, преклонил перед ним колени и умолял позволить принести ему оммаж. И последствие — то публичное заявление о его смирении! Он никогда не простит отцу этого.

Предположим, он поднимет восстание — может, в Нормандии? Всегда найдутся люди, готовые к бунту. С другой стороны, что, если он прощупает почву в Аквитании? Предпочтет ли тамошний народ его Ричарду?

Было несколько возможностей.

Уильям Маршал догадывался, какие опасные мысли бродят в голове молодого короля.

Он размышлял, не может ли он поговорить о своих тревогах с Маргаритой. Молодая королева, с тех пор как забеременела, стала спокойной и более зрелой. Она любила своего мужа. В Генрихе было много того, за что его можно было любить. Он мог быть очень обаятельным, когда хотел, и его внешность была ему на руку. Когда он входил в комнату, люди признали бы в нем принца, даже не зная, кто он. Говорили, что он самый красивый принц в христианском мире, и если порой на его лице и появлялось выражение недовольства, то это было не всегда.

Уильям, знавший его с детства, когда он был оруженосцем при королевских детях, до недавнего времени был ближе к Генриху, чем его друзья; он был намного старше и бесконечно мудрее, и он сокрушался о том, как развивается характер молодого короля; и больше всего он сожалел о его отношении к отцу.

Он направился к Маргарите, которая, по совету врачей, совершала небольшую прогулку в саду, чтобы обеспечить себе легкие роды. Когда он присоединился к ней, две сопровождавшие ее дамы отстали, и Уильям пошел бок о бок с молодой королевой.

Осведомившись о ее здоровье, он завел речь о ее муже и сказал, что, по его мнению, Генрих становится беспокойным.

— Но он так рад перспективе рождения сына, — ответила она.

— Это так. Но я очень боюсь, что раздор между ним и его отцом будет расти, и я бы многое отдал, чтобы этого не допустить.

— Король твердо решил не давать Генриху никакой власти, и это сводит его с ума.

— Со временем король может передумать.

— Генрих думает, что он никогда не передумает. Он так злится, что король обращается с ним как с ребенком.

— Попытаетесь ли вы его успокоить? Я думаю, если он немного потерпит, король может измениться. В любом случае, нет никакого проку в том, чтобы разжигать его гнев против отца. Миледи, не попытаетесь ли вы втолковать ему это? Вы можете говорить с ним свободнее, чем кто-либо другой. Мы оба горячо любим его, и его благо — наша главная забота. Я знаю, что ему бесполезно плести заговоры против отца. Это не тот путь, чтобы добиться желаемого.

— Я попытаюсь поговорить с ним, — сказала Маргарита.

Они так увлеченно беседовали, что не заметили, как подошел сам Генрих.

— Что такое? — вскричал он. — Что я вижу? Мои друзья и моя жена делятся секретами!

— Я осведомлялся о здоровье королевы, — сказал Уильям.

— Которое, как видите, хорошее.

Генрих поравнялся с ними.

— Я жду не дождусь дня, когда родится мой сын, — сказал он, и угрюмое выражение сошло с его лица.

«Он и вправду прекраснейший из принцев, — подумал Уильям. — Дай Бог, чтобы он был и счастливейшим».

Но он был вполне счастлив, гуляя с Уильямом и своей женой и обсуждая с ними планы на будущее своего еще не рожденного сына.

***

Перспектива стать отцом ничуть не отвратила Генриха от мыслей о мятеже. Напротив, она сделала его еще более решительным.

В его голове стали рождаться планы, и он часто бывал в обществе людей, известных своей враждебностью к его отцу.

Уильям Маршал был не единственным, кого это беспокоило. Адам из Черчдауна, человек зрелых лет, также видел, что происходит, и спрашивал себя, что ему следует делать.

Он был обязан верностью отцу Генриха Молодого. Более того, он прекрасно понимал, что любые мятежники, которых Генриху удастся поднять, не смогут долго противостоять превосходящим силам и полководческому таланту Генриха-старшего.

Ему пришло в голову, что, если бы он мог послать королю в Англию предостерегающее письмо о происходящем, тот бы знал, как с этим справиться. Поэтому он позвал гонца, вручил ему письмо и велел как можно скорее спешить к побережью и не отдавать письмо ни в чьи руки, кроме королевских.

Он тщательно подобрал слова. Он считал, что это не было изменой Генриху Молодому; это было лишь предупреждение королю, и Адам знал, что тот поступит так, чтобы пресечь мятежные поползновения Генриха Молодого и тем самым спасти его от беды.

Увы, гонец Адама попал в руки одного из тех рыцарей, что ненавидели короля Англии и жаждали поддержать его сына в мятеже.

Гонец и послание были доставлены молодому королю, и когда Генрих прочел то, что написал Адам, его ярость была велика.

— Приведите ко мне Адама из Черчдауна, — вскричал он.

Адам, стоя перед ним, понял, что произошло. Это была катастрофа. Он знал, что под влиянием Филиппа, графа Фландрского, его господин стал безжалостен, и пощады ждать не приходилось.

— Так ты предатель, — выплюнул Генрих.

— Вовсе нет, милорд. Я желаю вам только добра.

Это было худшее, что он мог сказать. Как часто Генрих слышал слова: «Это для твоего же блага». Ему до тошноты надоело, что с ним обращаются как с ребенком. Он был мужчиной, и к тому же королем, и он заставит их это понять.

Он вспомнил о рыцаре Вальтере де Фонтене и вскричал:

— Уведите этого человека, разденьте его и протащите по улицам, сеча плетьми. Пусть все знают, как я поступаю