Михаил Козаков - Крушение империи

Черный, без крапинки, громадный жеребец в одну минуту домчал к Троицкому мосту и здесь только убавил скорость. Асикритов даже обрадовался этому. Черный рысак несся с шальной быстротой, и никто и ничто, казалось, не могло его остановить. И Фома Матвеевич с благодарностью посмотрел на широкозадого, с тяжелой мясистой спиной «лихача», когда тот, раздвинув локти в стороны, натянув вожжи, заставил жеребца пойти по мосту осторожной, выверенной рысью.

«Фу, хоть подумать можно!» — сознался сам себе Фома Матвеевич и откинулся всем своим худеньким тельцем на спинку экипажа.

Вихревая езда захватила его, лишив на минуту способности думать и следить за чем-либо другим. Он переставал даже чувствовать весомость своего тела: от усиленной беготни по приемным разных министерских учреждений, от голода (он вспомнил, что не удалось сегодня даже пообедать) и вот теперь из-за этой бешеной езды у Фомы Матвеевича закружилась голова. Думать, о чем хотелось, не удалось.

Пока проезжали по мосту, мысли приходила в голову случайно, без связи друг с другом — как съемщики в пустую, свободную квартиру.

«О чем пишет Соня? — подумал он, вспомнив о письме, полученное несколько минут назад. — Поехать бы к ним туда, в провинцию, отдохнуть… Знает ли она, что Левушка ее болен… Фу, черт, понесся!» — выпрямился он вдруг на сиденье, почувствовав, как рванулся опять рысак.

— Эй-эх, птица! — выкрикнул лихач, в тысячный раз любуясь своим жеребцом, классически выбрасывавшим бабки.

Проплыло куда-то необъятное, пустынное Марсово поле, отброшенное в сторону на повороте; мелькнул окруженный рвами замок и темная узенькая улица; лег навстречу длинный проспект букинистов — Литейный.

Через десять минут Асикритов был у подъезда редакции.

— Хорош конь! — хвалил он, покуда лихач отсчитывал сдачу.

— Орел, барин, — кровный!..

— Война будет — забрать могут, — неожиданно подумал вслух Фома Матвеевич.

— Кто? — недоверчиво спросил лихач. — Чай, своих, военных, мало?

— Всяко может случиться… Жеребец твой — генералу под стать.

— Угоню… — нахмурился лихач и отвернул лицо от освещавшего его фонаря… — В деревню угоню! Да разве можно такого отдать. Искать мне веревку тогда, ей-богу!

«Гм… прищемило!» — вторично подумал Фома Матвеевич и с какой-то нелепой, неясной, назойливой усмешкой вбежал в подъезд.

Еще на лестнице, подымаясь в кабинет ночного редактора, он столкнулся с бежавшим вниз шустреньким остроносым метранпажем, державшим в руках широкий лист.

— Война! — крикнул метранпаж и взмахнул перед собой листом, словно отгоняя рой наскочивших на него ос.

— Давай… прочту! — схватил его за ру у Асикритов.

— Уж будьте благонадежны — антракт окончен, действие начинается!.. Иван Степаныч подмахнул к печати…

— Ну-ну, скорей…

«Вена. Срочно, — читал Асикритов жирные, зловещие строки. — Так как королевское сербское правительство не ответило удовлетворительным образом на ноту, переданную ему австро-венгерским посланником в Белграде, императорское и королевское правительство вынуждено само выступить на защиту своих прав и интересов и обратиться с этой целью к силе оружия. Австро-Венгрия считает себя с настоящего момента на положении войны с Сербией».

— …А Россияне Австро-Венгрией, — добавил Асикритов вспомнившуюся фразу, сказанную сегодня одним из дипломатов.

— А я — никак вовсе! Пошли они все… — И метранпаж зло и горячо послал кому-то рассыпную ругань.

— Аминь! — сказал Асикритов и засмеялся.

Уже несколько часов стотысячная толпа стояла перед дворцом.

Все было известно, что вчера германский посол, граф Пурталес, не добившись отмены мобилизации русских войск, вручил ноту об объявлении войны.

Весть о том, что царь обнародует сегодня манифест о войне, еще с раннего утра пронеслась по столице. Тысячи петербуржцев устремились к Зимнему, наполнили собой громадную, глубокую, с отогнутыми концами подкову Дворцовой площади, набережную и все прилегающие к Зимнему улицы.

Для романиста важные события истории, — считал легкомысленно всем известный Александр Ддема, — это то же, что для путника — огромные горы: он смотрит на них, приветствует мимоходом, но не взбирается на их вершину.

Так ли это? — законно, усомнится русский писатель нашего века, привыкший понимать историю, пользуясь вершинами научного объяснения ее событий? И это познание истории становится тем точней и ясней, чем поколения людей восходят все выше и выше на высоты передового, реалистического понимания жизни народов и государств.

Граф Пурталес неизбежно должен был вручить вербальную ноту министру иностранных дел Сазонову об объявлении войны России, потому что Германия стремилась отнять у нее Польшу, Прибалтику и, если удастся, то и Украину. Россия могла предвидеть этот «визит» Пурталеса к Сазонову, потому что сама готовилась к захвату Галиции — части Австро-Венгрии, союзницы Германии, и мечтала об отобрании Константинополя и Дарданеллских проливов у Турции, о чем знал союзный с Турцией кайзеровский Берлин.

Другими врагами Германии были Англия и Франция. Только в войне надеялись англичане разбить своих опасных немецких соперников: построив Багдадскую железную дорогу на Ближнем Востоке, Германия угрожала в этом районе господству Великобритании. К тому же немцы стремительно стали увеличивать свой флот, свои морские вооружения, чего признанная «владычица морей» ни в коем случае не могла допустить. Английские купцы и промышленники с тревогой Следили за тем, как германские, более дешевые, товары стали вытеснять на мировом рынке манчестерские и шефильдские фирмы. Надо было срочно принимать военные меры. Они необходимы были Англии и для того, чтобы отторгнуть у Турции Месопотамию и Палестину и навсегда обосноваться в Египте.

Империалистическая Франция стремилась вернуть себе Эльзас-Лотарингию, отнятую у нее немцами в 1891 году, и заодно уже захватить у них Саарский бассейн, богатый железом и углем.

Россия вступала в войну не потому, что были задеты и оскорблены ее «славянские» чувства, и не только потому, что с 1907 года входила формально в «Антанту» вместе с Англией и Францией: она пошла с ними рука об руку именно потому, что находилась в финансовой и экономической зависимости от этих крупнейших империалистических стран.

Оба брата Карабаевых отлично знали (торгово-промышленные круги вели свой учет), например, что важнейшее металлургические заводы России находились в чужих руках: 55 процентов — в руках французов, 22 процента — у немцев, 10 процентов — в руках смешанных франко-немецких фирм. В каменноугольной промышленности французы владели почти 75 процентами продукции. Нефть почти на 20 процентов находилась в руках англичан, и до 50 процентов ее принадлежало англофранцузским компаниям. Значительная часть прибыли русской промышленности шла в заграничные банки: преимущественно — французские.

Война преследовала своей целью капиталистический передел мира. Ее виновники — империалисты всех стран, — вот та правда, которую скрывали от народа не только императорский двор, но и Государственная дума русских буржуа и помещиков.

Руководя уже Россией экономически, торгово-промышленный класс не управлял, однако, ею политически: власть оставалась в руках самодержавия, трона и его опоры — в руках дворянства, помещиков. И отечественная буржуазия не спешила разрешить это противоречие между своей экономической силой и политической недостаточностью. Не в ее интересах была решительная схватка с царем. Отстранить самодержавие, взять государственную власть в свои руки и… остаться один на один с рабочим классом? О, слишком велика опасность! 1905 год уже показал, чем может закончиться такое единоборство. И потому русское самодержавие продолжало оставаться наилучшей защитой для русских промышленников, финансистов и купцов.

Теплухин попал на площадь как раз в тот момент, когда государь, покинув у Николаевской пристани яхту, на которой приехал из Петергофа, приближался на паровом катере к Зимнему дворцу.

Еще задолго до того, как Николай покинул катер, толпа, стоявшая шпалерами на набережной и сдерживаемая цепью полиции, приветствовала его длинным, непрекращающимся, протяжным «ура». И, как только оно замирало или утихало, — офицеры на балконе дворца и около его подъезда, и полицейские чины, стоявшие впереди толпы, вновь подхватывали это охрипшее «ур-ра» и сотнями голосов подбрасывали его над толпой, как мяч, за которым она должна была погнаться.

Любопытство нагнало сюда толпу и управляло сейчас ею.

Толпа сдерживалась полицейскими и еще какими-то разбитными людьми, выказывавшими привычку и умение устанавливать порядок и распоряжаться. Некоторые из них были в чиновничьих сюртуках и кителях, другие в цивильных пиджаках поверх косовороток и в русских сапогах, как носят мастеровые или дворники. В толпе говорили, что это городовые, но выражали недоумение, почему в этот день понадобилось им переодеваться!