Михаил Козаков - Крушение империи

Полный штиль!

Дипломаты недоумевали, дипломаты возмущались: Извольский — из Парижа, Свербеев — из Берлина, Шебеко — из Вены приехали к себе на родину, в Россию, и вдруг — пожалуйте! Добро, что можно оправдать невольную несвоевременность своего отъезда примером, поданным другими: английский посол уехал из Берлина (куда? — на родину!), французский — из Белграда и хитрый Сан-Джулиано (министр иностранных дел!) — из Рима на курорт Фуиджи.

И вот уж, наконец, и сам творец европейской политической погоды — император Вильгельм — отправился в обычную прогулку, в норвежские Шхеры!

Европа напоминала самоё себя в то воскресенье, в которое согласно военному роману Вильяма Лe-Кё произошла внезапная высадка германцев в Англии, и нельзя было достать ни одного из министров, так как все они были на даче, а воскресенье, как известно, — день неприсутственный…

Так говорили в Санкт-Петербурге дипломаты.

Поздно ночью Фома Асикритов, вооруженный всеми этими сведениями об австрийском коварстве, сообщенными ему в «хорошо осведомленных кругах», возвращался на извозчике в редакцию газеты. Нужно было сдать собранный материал в уже верставшийся номер.

Редакция помещалась на одной из боковых улиц в районе Загородного, а ехал Фома Матвеевич с конца Каменноостровского.

Извозчичья лошаденка попалась никудышная, вялая, и Асикритов с досадой подумал о том, что так, пожалуй, пройдет добрый час, прежде чем он доберется в редакцию. Он хотел уже сменить извозчика и пересесть к другому, на вблизи ни; одного не оказалось. Все же он решил это сделать, как только доедет до бодрствующего всю ночь «Аквариума», у подъезда, которого дежурили всегда «лихачи».

Нетерпение еще усиливалось потому, что Фома Матвеевич хорошо знал, что в редакции он узнает последние телеграммы, которые должны были известить весь мир о судьбе сербского ответа, врученного за пять минут до истечения срока, установленного правительством «его апостолического величества» Франца-Иосифа. (Международные дипломаты в это время уже были все на своих местах, и пять оставшихся минут они выигрывали друг у друга, как ловкие и не стесняющиеся друг друга шулера — карту: с переменным успехом, редко, однако, не вызывавшим бы в конце концов скандала и побоища…)

— Ну, гони ты, ради бога! — понукал Асикритов извозчика. — Гони, гони! — повторял он, хотя сам сознавал, как нелепо и смешно звучит это слово в обращении к хозяину такой никудышной лошаденки.

— Подстегиваю, барин. Но-но, ты… работничек, — лениво-меланхолически отозвался извозчик и задергал вожжами, но тотчас же вновь опустил их. — Пролетария моя серая: какова кормежка — такова и побежка! — И он оглянулся с чуть лукавой улыбкой на седока.

Седок был так же невзрачен и хил, как и состарившаяся, плохо накормленная лошаденка: уважения к нему не было, но какое-то глухое сочувствие и доброжелательство все же звучало в голосе плоскогрудого, бородатого извозца.

— Конторский? — неожиданно спросил он.

— Что? — не понял Асикритов, думавший в эту минуту о своем.

— Конторский вы, спрашиваю, или каких других занятий, — пояснил извозчик. — Если конторские, — хотел объяснений насчет одного дела спросить.

— Конторский… — согласился Фома Матвеевич, хотя никак не понял, какое содержание вкладывает тот в это слово. — Ну, так что?

Извозчик бросил еще один — пристальный, проверяющий — взгляд на Асикритовц и живей, чем обычно, сказал:

— Конторские, думаю, присоединятся или им это дело без интереса?

— К кому присоединятся?

— Известно, к кому! К заводскому народу… Говорят, двести тысяч забастовку держат? Два брата мои у «Феникса», на Полюстровой.

«А-а, — усмехнулся про себя Асикритов, — вот оно где прищемило…»

— Не идут мои братья на завод, — откровенничал извозчик. — К чертовой матери, говорят, за копейки потом исходить! Пора, говорят, кадыки вырывать — воевать будем…

— С кем?

— Да известно, с кем… Не с австрияком же, а со своими, натурально, русскими — кадыками! Н-н-но, ты! — неожиданно хлестнул он лошаденку и замолчал.

Лошаденка — по обязанности словно — сделала неловкий и неуверенный перебой в своем скучном шаге и вновь сонно пошла по гладким и тихим торцам проспекта.

Извозчик, не оборачиваясь, сидел молчаливо на козлах, выставив Асикритову свою длинную узкую спину, перетянутую ремнем. Согнутая, она походила на спину рыболова, понуро застывшего в своей вынужденной позе ловца и созерцателя.

«А причем же здесь «конторский» я или нет? — подумал Фома Матвеевич, вспомнив об этом уже тогда, когда новый извозчик, лихач, мчал его по Троицкому мосту. — Человек просто ощутил потребность заговорить со мной и сказать то, что самого его сейчас интересовало. Воевать будут, — раздумывал Фома Асикритов, — да не с австрияками же… Хэ-хэ!.. А что, если именно с австрияками, господа?»

Но, прежде чём успел пересесть на лихача у освещенного, брызжущего огнями кафешантана, пришлось задержаться против воли еще на несколько минут.

В тот момент, когда договаривался с лихачом, из подъезда «Аквариума» вышла компания в несколько человек — мужчин и женщин.

— О-о!.. Фома Матвеевич! — окликнул кто-то развязным, подвыпившим голосом и, неизвестно почему, захлопал в ладоши.

Асикритов оглянулся: отделившись от компании, шел на него, слегка покачиваясь и встряхивая высокие плечи, студент Леонид Величко.

— И вы, почтенный, были здесь? Вот что-о? А я не видел вас… Жаль… Господа! Эй, послушайте, господа… Куда вы спешите? Господин Теплухин, Калмыков, Зиночка!.. Знакомьтесь, господа, с з-замечательным человеком. Это — приятель моего брата…

Леонид держал за руку Фому Матвеевича и оттаскивал его от извозчика.

— Бросьте, я тороплюсь, — досадливо поморщился журналист. — Нигде я здесь не был, а просто на перекладных вот еду в редакцию. Кланяйтесь Михаилу Петровичу… Давно не был я…

— Запарились с «политикой»… м-да? А мне наплевать!

— Ну, да — запарился. Пустите..

— А мы славим Петербург… м-да. На радостях… земляки собрались… ну, и девочки, конечно. Гриша Калмыков! Гри-и-ша! Ушел, ч-черт! С Зиночкой ушел… А вот господин Теплухин, хотя и не студент и даже… тово… м-да… идейно…

— Перестаньте, Леонид Петрович! — оборвал подошедший незнакомый Асикритову человек и оттянул, захмелевшего студента.

— Знакомьтесь, Фома неверующий… м-да. Сие — земляк мой… коммерсант: Теплухин, Иван Митрофаныч… Простите, господа, я пьян…

— Я очень рад, что так случайно встретил вас, — протянул руку подошедший Асикритову.

— А в чем заключается ваша радость? — не без легкого раздражения поинтересовался Фома Матвеевич и кивнул посмеивающемуся лихачу: «Сейчас едем».

Белые перчатки на руках у лихача, блестящие, лакированные крылья экипажа и массивные раздутые шины обещали молниеносную езду.

— Я привез вам привет и письмецо от Софьи Даниловны Карабаевой.

— От кузины Сони? Вот оно что… А у Льва Павловича были?

— Был.

— А ко мне не заходили?

— Н-нет… то есть…

— Да как же? Постойте, Иван Митрофанович, — так, кажется.

— Совершенно верно.

— Ко мне: на Ковенский тринадцать, квартира девятнадцать?.. Да, конечно же… Или я ошибаюсь… Да нет: чай, нелепой!

Фрма Матвеевич с любопытством всматривался в своего нового знакомого. Право же, он где-то встретился однажды с этим человеком… На днях это было, совсем недавно.

— Вы не слепой… — глухо откашлялся Теплухин. — По редакционному адресу я к вам не заходил, но по домашнему — был, но не застал дома, — солгал, не опасаясь быть пойманным, Иван Митрофанович и торопливо вынул из пиджачного кармана письмо Карабаевой.

— Да, да… не застали дома, — подтверждал Асикритов, принимая письмо. — Разминулись, ах, досада! Вы, наверно, от меня спускались… я-то в этот момент подымался по лестнице. Вот тут-то я вас и приметил.

— Я тоже вспоминаю.

— Как же, как же, — озабоченно посмотрел Асикритов на поджидавшего лихача, дававшего прикурить пьяному Леониду. — К кому же вам еще в этот дом ходить… Как же, как же, — бессмысленно повторял он, не зная, как поскорей отвязаться от повстречавшихся. — Ну, спасибо. Будьте здоровы… Заходите… потолкуем: новости могут быть интересные… Еду! — решился он, наконец, и вскочил на подножку экипажа.

Лихач тронул с места.

— Удрал-таки, жулябия! — крикнул вслед студент и подхватил об руку застывшего на месте Ивана Митрофановича.

— Какой же я «коммерсант», в самом деле?! — вдруг желчно сказал тот, но студент пропустил мимо ушей его восклицание.

Черный, без крапинки, громадный жеребец в одну минуту домчал к Троицкому мосту и здесь только убавил скорость. Асикритов даже обрадовался этому. Черный рысак несся с шальной быстротой, и никто и ничто, казалось, не могло его остановить. И Фома Матвеевич с благодарностью посмотрел на широкозадого, с тяжелой мясистой спиной «лихача», когда тот, раздвинув локти в стороны, натянув вожжи, заставил жеребца пойти по мосту осторожной, выверенной рысью.