Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 2 - Жорж Тушар-Лафосс

что я приму его холодно и отошлю его сладкие любезности к Шаммеле, с которой у меня нет ничего общего. Наш трагик ловко нашел повод возврата ко мне в своей трагедии Вереника, которую он поставил недавно. Он уверяет, что успех ее не может льстить ему без моего подтверждения. Действительно, я не знаю, что сказать об этой пьесе: будет ли это справедливость или предубеждение. Но мне кажется, что Расин ничего не написал слабее. Прекрасные стихи, проходящие незамеченными, потому что ничего не доказывают, пошлые, бесполезные для действия сцены. Тит, который заставил бы нас ненавидеть добродетель, если бы она представлялась в таком тонком виде; одним словом все в этой пьесе отличается отсутствием энергии и пыла. Очень удачна критика Шапелля. Он в следующих словах передает содержание пяти длиннейших актов: Марион плачет, Марион кричит, Марион хочет замуж. Но главный недостаток заключается в сюжете, избранному Мадам, которая и предложила его двум трагическим поэтам. Если, впрочем, и можно найти какую-нибудь красоту в трагедии Расина, то разве лишь посмотрев трагедию Корнеля, первое представление которой прошло скрытно в замке Шамбор. Действительно, это безобразное произведение не более как насмешка; Боало совершенно основательно поместил его в числе сочинений, называемых им двойной галиматьей, т. е. в которых автор сам себя не понимает. Это чрезвычайно метко, ибо когда Барон, исполнявший роль Домициана в Тите и Веренике, попросил Корнеля разъяснить ему смысл четырех стихов, для него непонятных, поэт отвечал:

– Я сам их не понимаю; но вы все-таки прочтите: тот, кто не поймет их, будет ими любоваться.

Молодая и прекрасная принцесса, придумавшая сюжет для трагедии, не воображала, присутствуя на их представлениях, что сама сделается предметом трагической катастрофы. Никогда еще более непредвиденное событие, как смерть Мадам, не погружало города и двора в самую искреннюю, самую единодушную скорбь. 29 июня ее высочество пользовалась совершенным здоровьем, а 30 утром ее не стало… Каким образом не заподозрили отравления в этой преждевременной смерти? Мадам употребляла горькое питье, предписанное ей из предосторожности, а не от болезни; сосуд с этим питьем стоял в шкафу, который никогда не запирался. Днем 29-го один лакей видел как маркиз Эффиа – дворянин; состоящий при Монсье, затворял этот шкаф, но, не имея ни малейшего подозрения, полагал, что маркиз, как последний и сказывал, искал воды напиться. Лакей промолчал, а ее высочество выпила по обыкновению приготовленной для нее цикорийной настойки. Едва несчастная Генриетта проглотила этот напиток, как почувствовала страшную боль внутри и закричала, что она отравлена. Лицо ее побледнело, потом посинело; глаза, обыкновенно живые и блестящие, потускли; и взор их сделался неподвижен; нежные черты искривились судорогами; грациозное тело скорчилось… Герцог Орлеанский, оплакивавший горькими слезами разлуку с фаворитом, был поспешно вытребован в Сен-Клу; он застал уже Мадам при последних минутах… Он расслушал лишь несколько бессвязных слов, в числе которых слово яд и имена Лоррэна и самого принца поразили слух этого, без сомнения, невинного супруга… Так погибла в двадцать шесть лет Генриетта Английская, одна из красивейших и остроумнейших женщин нашего времени. Это словно блестящий и свежий цветок, срезанный косой. Несколько минут назад он тихо качался на своем стройном и полном жизни стебле, а теперь лежит на земле и уже не поднимется более.

Такова была Мадам; 29 июня ею любовались, как венцом творения… 30-го от нее осталась лишь отвратительная зловонная масса, которую ожидали только могила и черви.

Король с содроганием узнал о насильственной смерти своей невестки; страшное подозрение закралось к нему в душу. Среди ночи он потребовали к себе Мореля, метрдотеля Мадам, на которого падало подозрение. Мореля таинственно ввели в кабинет его величества, и его допрашивал король в присутствии дежурного лейтенанта и Бонтана.

– Посмотрите на меня, сказал его величество строго Морелю: – и можете не опасаться за свою жизнь, если будете откровенны.

– Государь, я скажу сущую правду.

– Не забывайте же этого обещания: если вы его не исполните – казнь ваша неизбежна… От вас зависит выйти из этого замка живым или мертвым.

– Государь, сказал метрдотель спокойно: – я был бы пошлым дураком, если бы осмелился солгать после вашего священного слова.

– Хорошо. Отвечайте теперь: Мадам умерла от отравы.

– Да, ваше величество.

– Кто отравил ее?

– Я и маркиз Эффиа.

Король вздрогнул.

– Кто вам дал это ужасное поручение, и от кого вы достали яду?

– Кавалер Лоррэн – первое орудие этого преступления: он прислал нам из Рима отраву, которую я приготовил и которую Эффиа влил в напиток ее высочества.

– Но, брат мой, – продолжал Людовик XIV едва заметным голосом: – знал ли об этом заговоре?

– Нет, государь.

– Поклянетесь ли вы? – сказал король несколько громче.

– Клянусь, государь, Богом, которого оскорбил… Монсье положительно не знал тайны… Мы не могли рассчитывать на него, он изменил бы нам.

– О, я дышу свободнее! Вот все, что мне нужно было знать. Ступайте, несчастный, я вам дарую жизнь, но уезжайте из моего королевства.

Маркиз Эффиа и Беврон, друг его, подозреваемый в соучастии, бежали; но никто не думает их преследовать, и смерть Мадам, последовавшая около месяца тому назад, кажется, по-видимому, для Монсье и даже для самого короля старинным событием… Так все идет в этом мире.

Теперь у нас существует при дворе положительно очаровательное трио Мортемар, а именно: госпожа Монтеспан, госпожа Тианж и аббатесса Фонтевро. Это настоящие три грации; жаль только, что самая младшая и красивейшая из троих сестер – грация клерикальная. Аббат Тетю, в котором больше остроумия, нежели благочестия, в коротких словах определил ум этих сестер: «Госпожа Монтеспан, сказал он: говорит как читает, госпожа Тианж, как особа, которая бредит, а госпожа Фонтевро как особа, которая мыслит». Довольно верное суждение это требует некоторого развития относительно госпожи Тианж и сестры ей аббатессы. Первая, которая, по словам аббата Тетю, часто бредит, имеет иногда приятные, в особенности остроумные сны; но надобно сознаться, что ей приходят порой в голову и вещи чрезвычайно странные. Например, она считает себя образцовым произведением природы, не только по поводу своих физических прелестей, но и в силу убеждения, что рождение придало ей совершенства, способного отличать ее от обыкновенного человечества. Госпожа Фонтевро рассуждает более здраво; ум у нее обширный и блестящий. Она даже комментировала отцов церкви. Ее обожают монахини, жизнь которых она умела устроить так, чтобы самые строгие правила не казались им тягостными. Аббатесса эта часто является ко двору, где не смотря на свое покрывало и звание, находит большое удовольствие среди развлечений, которые за малыми исключениями разделяет со своими сестрами и самыми ветреными придворными женщинами.