"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

Ознакомительный фрагмент

— Перемены в убеждениях будущего короля, — чуть заметно улыбнулся Джон. «Нас это мало тревожит, ваша светлость».

— Да-да, — Чиконья выпил и, пожевав губами, продолжил: «Как вы понимаете, мне сложно будет оказать королю открытую поддержку — мне в лопатки дышит Рим, а новый папа питает, привязанность к интересам испанского престола.

— Однако он болеет, — напомнил Джон.

Чиконья только усмехнулся — мимолетно. «Рад, что мы с вами, ваша светлость, говорим на одном языке». Дож помолчал и пробормотал, глядя вдаль, на бушующий простор Адриатики:

«Чуют мои кости, без высокой воды в этом году не обойдется. Расходы, опять расходы…»

— Мы понимаем, — мягко сказал Джон, — республика, хоть и богата, но много тратит. Вы же знаете, ваша светлость, мы всегда готовы оказать посильную помощь нашим союзникам.

Пусть даже и тем, кто, по каким-то причинам, не может открыто заявлять о своей дружбе».

— Гм, — дож налил им еще. «Давайте выпьем, ваша светлость».

— Я должен сказать, — заметил Джон, — что новый мост Риальто — просто прекрасен. Тот, кому пришла в голову мысль заменить дерево — камнем, — поистине гений.

Старик чуть покраснел. «Дерево сыреет, — брезгливо сказал он. «Опять же плесень, грибок. У нас много гостей, хочется, чтобы город представал перед ними с лучшей стороны».

— Я слышал, синьор Микеланджело подавал свой проект, — Джон посмотрел на Чиконью.

— Синьор Микеланджело неоправданно дорого стоит, — дож вздохнул. «Я не его Святейшество, чтобы тратить деньги без счета. Я взял нашего местного архитектора, синьора да Понти, он перестраивал этот дворец, — дож обвел рукой комнату, — после пожара.

По-моему, неплохой получился мост.

— Шедевр, — коротко отозвался Джон и увидел, как хмурое, старческое лицо дожа смягчилось.

— Смотрите-ка, этот мальчишка, Мориц Оранский, бьет испанцев направо и налево, — Чиконья протянул ноги к огню. «Двадцать четыре года, а его уже называют великим полководцем, Вот, — дож наставительно поднял палец, — вот пример с умом потраченных денег. Вы же его обеспечиваете, не так ли?

— Ну, — протянул Джон, — мы не можем запретить нашим дворянам сражаться на континенте, как вы сами понимаете. Или помогать, — личными деньгами, разумеется, — повстанцам в Нижних Землях. А Мориц, — Джон помолчал, и вдруг вспомнил высокого, рыжеволосого парня, — Мориц — сын своего отца.

— Д а, штатгальтер был умным человеком, — вздохнул дож. «Правильно он сделал, что при жизни старался сохранить мир с испанцами. Были и тогда, конечно, горячие головы — тот же самый де ла Марк, где бы он сейчас не обретался. Но, если бы тогда Вильгельм Оранский начал открыто воевать с испанцами, его бы разбили. А сейчас — сами видите, — дож усмехнулся, — рано или поздно король Филипп прекратит цепляться за эти Нижние Земли.

Уже провожая его к двери, дож сказал: «Вы непременно должны со мной отобедать, по-стариковски, без церемоний. Я велю потушить телячью печенку, а каракатицы сейчас такие, что вы пальчики оближете. И я вам тогда заодно передам письма для ее Величества».

Дождавшись, пока Джон уйдет, Чиконья позвонил и сказал начальнику своей охраны, застывшему в дверях: «Вы там присмотрите за его светлостью герцогом Экзетером. По-дружески, разумеется. Я знаю, у него жена умирает, он из дома и не выходит сейчас почти.

Так, просто поглядывайте иногда в его сторону — ну, мало ли что».

Чиконья опустил тяжелые бархатные занавеси, и, бросив последний взгляд на темную воду лагуны, поежился — ветер, сырой, резкий, холодный ветер проникал даже сюда, в жарко натопленные покои главы Венецианской республики.

Вероника лежала, закрыв глаза, обнимая плечи прикорнувшего рядом сына. «Спит, — сказала она одними губами. «Потом…, вернись ко мне».

— Пойдем, — Джон осторожно потянул сына с кровати. «Ложись, — велел разведчик, когда они оказались в детской.

Маленький Джон привалился к стене и тихо, кусая губы, заплакал. «Она хотела…,- мальчик помолчал. «В общем, она попросила меня этого не делать. Прости, папа».

— Ничего, — Джон погладил его по голове. «Ничего, сынок. Ложись, ты устал. Я сам».

Он вернулся в опочивальню, и нежно, аккуратно вымыв Веронику, поменял повязки и ловко перестелил постель. «Дать опиума? — шепнул он. Жена покачала головой и попросила:

«Пусть уже…, священник. Время. Платье только…, то».

Он открыл сундук и на мгновение замер, держа в руках платье болотно-зеленого шелка.

Запахло лавандой.

«Девятнадцать лет прошло, — подумал Джон. «Да, тогда ведь тоже была осень. Октябрь. У нее волосы, как сухая листва — играли, искрились на солнце. Я вернулся, а она стояла на балконе и плакала. А потом вздохнула и сказала: «Не надо, синьор, делать этого из жалости». Двадцать шесть ей было, а мне — год до пятидесяти. Господи, а потом, на вот этой же кровати…, - он на мгновение прижал к губам нежный шелк, и стал одевать жену.

«Как похудела, — подумал Джон, зашнуровывая корсет. «А тогда ведь она даже платья не успела снять. И мы лежали потом на ковре, у камина, пили вино прямо из бутылки и смеялись».

Он погладил большой алмаз на золотой цепочке, что висел у нее на шее, — его старый подарок, и сказал, целуя жену: «Я сейчас».

Выходя из опочивальни, причастивший Веронику священник тихо сказал: «Все готово, ваша светлость. Плиту сняли. Как только…, - он помолчал, — то дайте знать, я пришлю людей с носилками и саваном.

«Могильщиков», — подумал Джон, и вслух сказал: «Спасибо, святой отец».

Маленький Джон открыл дверь опочивальни и застыл — отец лежал, обнимая мать, устроив голову у нее на плече, и его лицо — обычно жесткое, казавшееся молодым, было усталым и потускневшим.

Мальчик тихонько подошел к огромной кровати, и, сев на пол, приложил к губам руку матери — так и не отпустив ее, пока в комнату не стал заползать стылый, ноябрьский рассвет, пока рука эта не стала холодна, как лед.

Плита была поднята у южной стены церкви Сан-Поло. Пронзительный, сухой, морозный ветер бил по ногам. Тело Вероники, укутанное в саван, лежало на простых носилках.

Rеquiem ætеrnam dona eis Dоmine; et lux perpеtua luceat eis. Requiescant in pace. Amen, — услышал Джон голос священника и, перекрестившись, отозвался: «Аминь».

— А почему так? — шепотом спросил сын, глядя на то, как могильщики ставят плиту на место.

— Так принято, — устало ответил Джон. «Да и мама так хотела, ее в этой церкви крестили, вся родня ее вокруг тут лежит. В Венеции редко кого хоронят иначе — только дожей».

— А как приходить на могилу тогда? — застывшими губами спросил сын.

Джон окинул взглядом черепичные крыши домов, толкающихся на кампо Сан-Поло голубей, внезапный, нежный свет из-за низких туч, и ответил: «Вот такой это город, сынок. Даже после смерти ты остаешься его частью».

— Маме тут будет хорошо, — внезапно проговорил подросток, и, наклонившись, прикоснулся к истоптанному, серому камню.

— Пойдем, хоть поспим, — вздохнул отец. «Меня вечером ждет дож, он уже прислал письмо с соболезнованиями. Но это важный обед, перенести нельзя. Тем более, мы уж скоро и собираться начнем».

— А что с комнатами станет? — спросил сын, глядя на резной балкон палаццо.

— Будем сюда приезжать, — Джон мягко подтолкнул сына ко входу. «Это ведь и твой родной город».

Когда они уже сидели у камина, дож Паскуале вдруг сказал, глядя на траурную повязку, что выделялась на белом рукаве рубашки Джона: «Мне очень, очень жаль, ваша светлость.

Ваша жена ведь была англичанкой, как я понимаю?».

— Да, — вздохнул Джон. «Но у вас в Венеции отличные врачи, сами знаете, поэтому я ее сюда привез. Что ж, — мужчина перекрестился, — упокой ее Господь в обители своей и дай ей узреть врата рая»

— Аминь, — набожно отозвался Чиконья. «Кстати о Боге, ваша светлость, — вы слышали такое имя — Джордано Бруно?»

— Что-то припоминаю, — нахмурился Джон. «Еретик, кажется, философ?»

— Именно, — дож потянулся за какой-то бумагой. «Во владениях Его Святейшества этого самого Бруно давно ждет костер, но, очевидно, он считает, что здесь, в Республике, мы не будем обращать внимания на его высказывания».