Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс

при дворе Генриха IV, не было ни одной любовной интриги, уловки которой остались бы для нее тайной: она мигом проникла и цель настоящей. Что касается королевы Анны, то она превосходно разыграла удивление, когда ей доложили о возвращении фаворита Карла I, который приехал уже в отель, занимаемый Марией Медичи.

– Снова возвратился, Ножан, – сказала она своему камергеру, бывшему тогда в ее комнате: – а я думала уже, что мы от него избавились.

Мольер, сорок лет спустя не мог бы заставить лучше выразиться своего добродушного Тартюфа.

Оставляя английскую королеву в Калэ, Бэкингем выдумал, что получил депеши от своего государя, обязывавшие его возвратиться к королеве-матери, чтобы войти в сношения относительно более тесного союза, чем тот, который был заключен между дворами Луврским и Уиндзорским. Таков был предлог, заявленный английским министром Марии Медичи, когда он испрашивал предварительной аудиенции, неизбежной для того, чтобы быть принятым у Анны Австрийской. Возвращение это, изобретенное госпожой Шеврёз, было очень остроумно: ловкая фаворитка думала не без основания, что вслед за разлукой влюбленных, шпионство Лафейма и злобное внимание двора прекратится само собой и что быстрый приезд Бэкингема не даст им времени снова приняться за свои наблюдения. Конечно, самое благоразумное было бы возвратиться в Амьен тайно, но этот секрет, который казалось должен бы был менее компрометировать королеву Анну, скомпрометировал бы ее окончательно гораздо более, вследствие весьма естественного объяснения, какое могли придать непонятному бегству герцога из свиты Генриетты.

Вдова Генриха IV изъявила согласие на свидание, хотя и лежала в постели; она приняла мнимого посредника, смеясь и слушала с лукавством, выражение которого смущало неоднажды рассказ басни, впрочем, весьма запутанной, которую он старался выдать за истину.

– Господин герцог, отвечала мать Людовика XIII, считавшая предмет не столь важным, чтобы изгнать улыбку со своих уст: – я ни мало не сомневалась, что король, мой сын, примет с удовольствием новые предложения его Британского величества, ибо он в душе сильно желает видеть доброе согласие между обоими дворами. Это поручение будут обсуждать в первом совете.

– Удостойте уверить, ваше величества, знаменитого Людовика XIII, что король, мой государь, с радостью примет вечный союз между обоими дворами.

– Залогом, что вы разделяете столь мирное, столь горячо-дружественное расположение служит мне ваше обратное путешествие, предпринятое вами сегодня, сообщить мне это предложение лично.

– Я принял на себя это путешествие, отвечал министр с некоторым замешательством: – чтобы лично доложить вам о намерениях моего двора и полагал в душе, что не мог большей готовностью…

– Исполнить намерение, которое вас привело сюда, перебила королева: – вот чему я охотно верю, господин Бэкингем и убеждена, что вы действовали от души.

– Ваше величество отдаете мне справедливость.

– И я хочу, чтобы вам отдала ее также и королева, моя невестка. Повидайтесь с этой государыней прежде вашего отъезда, господин герцог, и когда увидитесь с моей доброй Генриеттой, скажите, что я поручила вам передать ей мое новое благословение.

С этими словами Мария Медичи протянула руку любимцу Карла I, который, будучи очарован последними словами королевы-матери, с жаром поцеловал эту руку и удалился.

Едва он вышел, как явилась госпожа Лоннай. По собственному побуждению она пришла спросить у Марии Медичи – можно ли было королеве, ее невестке, не оскорбляя приличий, принять английского министра на аудиенцию, которой он уже испрашивал у этой молодой государыни.

– Отчего же нет? – отвечала флорентинка: – что же ей помешает принять герцога? Ведь я приняла его.

– Но я не знаю, прилично ли ее величеству допускать в свою комнату мужчин, когда она еще в постели?

– Но разве же я не допустила в свою?

– Осмелюсь заметить вашему величеству, что ваши лета…

– Мои лета, графиня! Если вы хотите иметь понятие о промежутке, отделяющем мой возраст от дряхлой старости, посмотритесь сами в мое зеркало.

Этот ответ, которому придали, еще более выразительности тон и итальянский взгляд, столь способные на иронию, охладил реформаторское рвение госпожи Ланной.

– Я считала бы себя навеки несчастной, если бы могла подвергнуться немилости вашего величества, сказала она дрожащим голосом: – но известно, что король получил свыше великие принципы целомудрия…

– Мы увидим впоследствии, будет ли Людовик столь непохожий характером на своего отца, великого короля – в состоянии подняться на такую высоту, как он. Ступайте немедленно к королеве, моей невестке, и не премините ввести господина посланника в ее комнату. Вы не сумеете понять, как политика должна быть благосклонна к фавориту могущественного монарха, и ваша щекотливость весьма легкомысленна в таком важном деле.

Графиня поклонилась и вышла. Она просила всех дам на эту аудиенцию, но ее настойчивая осторожность не имела успеха: одна только принцесса Конти со своей шестидесятилетней стыдливостью отвечала на этот призыв.

При входе английского министра к королеве Анне, старая ее статс-дама успокоилась немного при виде его церемонных поклонов: этикет не был оскорблен и, по крайней мере, в этом отношении. Графиня с гримасой, которой она старалась подражать улыбке, подвинула герцогу стул, заранее для него приготовленный по незапамятному обычаю, вследствие которого французские королевы во время даваемых ими аудиенций позволяли садиться тем, кто имел право находиться пред ними с покрытой головой. Но, отвергнув обычный церемониал, Бэкингем бросился на колени у постели Анны Австрийской, ссылаясь, что в его отечестве королеву приветствовали подобным образом. Графиня кинулась поднять такого усердного царедворца, но он не смущал ее более: наклонившись над постелью, он целовал ее одеяло с таким жаром и с такими восклицаниями, что его можно было принять за помешанного. Однако госпожа Ланной, охватив своими тощими руками воспламененного англичанина, старалась вывести его из подобного непочтительного положения, ибо лицо его, скрываясь под кружевами, которыми обшита была подушка, так приблизилось к лицу Анны, что дерзкие губы легко могли, сорвать поцелуй. В этот момент Бэкингем схватил руку королевы и судорожно прижимал ее к груди. На подобные демонстрации, положительно беспримерные в дипломатических летописях, Анна не протестовала ни одним словом: от смущения или от изумления она казалась немой. Она ограничилась лишь несколькими вздохами, вызванными без сомнения негодованием, которое конечно выразили бы ее глаза, если бы не были наполовину закрыты, неописанным чувством, овладевшим ее величеством.

– Нет, герцог, нет, я не потерплю, чтобы вы забылись до такой степени, воскликнула старая дуэнья, острые когти которой зацепились за шелковый кафтан Бэкингема, чтобы оттащить его от постели. – Во Франции не существует обычая, чтобы королеве выражали почтение таким необыкновенным образом.

– Э, почтеннейшая графиня, отвечал нетерпеливо герцог, ухватившись за одеяло: – я не француз, не знаю ваших обычаев, и меня не принудят исполнять их.

– По крайней мере, милорд, уважение, которым