Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс

Медичи еще здоровая, крепкая мать хилого монарха, предвидела все, что регентство неопытной государыни может отдать ей в руки; и сгорая нетерпением схватить бразды государства в царствование малолетнего короля, она сознавала, прежде всего, необходимость, чтобы он родился. Пора объяснить, что королева-мать, которой так оскорбительно изменил Ришельё, чувствовала к нему лишь глубокую ненависть и возлагала на Бэкингема тем более сильные надежды, что министр этот был могуществен. Она питала и другие замыслы, основанные на близком супружестве второго ее сына с принцессой от крови Медичи; но кроме того, что ранняя распущенность этого молодого принца, заставляла опасаться за истощение, – его крайняя ветреность, слабость характера, переменчивость и непостоянство – давали предчувствовать, что может быть невозможно удержать его в данном направлении и что он будет доступен вполне влияниям. Вследствие этой боязни она перенесла надежды на свою невестку. Именно со времени этой перемены она жила в добром согласии с испанкой, и с тех же пор начала защищать ее от ревнивых подозрений короля, который конечно не мог угадать запасной мысли матери.

Мария Медичи скрывала, что и весьма понятно, свою досаду о поспешном отъезде Бэкингема. Она в постели простилась со своею дочерью и прочла ей трогательные наставления об обязанностях королевы и супруги. Прощание было очень чувствительно и кроткая Генриетта не переставала плакать. Если не смотря на обыкновенно льстивые обещания Гименея, молодая девушка с грустью покидает мать, с которой разделяет ее улица, а порой и одна только стена, то что же если моря должны разлучить ее с этой нежной покровительницей, когда ей предстоят сношения с чужими людьми! В отечестве мы находим еще семейство и вне уз крови; общность мнений, привязанностей, национальной славы устанавливаете таким образом родство. Но вне родины паши связи, наша дружба представляют нечто не полное, искусственное; даже до нежности наших детей, чувства которых, выражаемый на чужом языке не столь трогательно ласкают наш предубежденный слух.

Молодой герцог Анжуйский, принцы Конде и Конти, Вандом и маршалы Бассомпьер и Форс должны были сопровождать Генриетту Французскую до корабля; царствующая королева с остальным двором проводила ее за вороты Амьена. В минуту, когда Бэкингем подошел к карете Анны Австрийской попрощаться с нею и с принцессами Конде и Конти, сидевшими с королевой, говорят, видели, как он горячо целовал платье ее величества; затем, покровительствуемый занавеской дверец, которую легкий ветерок на несколько секунд поставил между Анной и ее спутницами, он сказал ей что-то на ухо, а когда зефир снова отвеял шелковую ткань, две крупные слезы показались, из глаз английского министра. Лицо королевы мало выражало гнева, черты ее, напротив, обнаруживали нежное сожаление, и прекрасные глаза, подернутые томностью, прикрылись длинными ресницами, казалось для того, чтобы скрыть наполнявшие их слезы.

Мало известно относительно долгого разговора, происходившего перед отъездом Генриетты, между королевой и госпожой Шеврёз, – однако сохранилось несколько подробностей, которые мы должны воспроизвести здесь. На первой аудиенции, данной в Лувре Бэкингему, Анна Австрийская имела на плече бант из лент, которые в числе двенадцати украшены были алмазными наконечниками; наряд этот весьма тогда изысканный, подарил ей Людовик XIII за несколько дней до приезда английского министра, который любовался его изяществом и великолепием. В момент разлуки с человеком, который выказывал ей столько любви, королева отбросила щекотливость до такой степени, что захотела представить ему недвусмысленное доказательство взаимной нежности, и герцогиня Шеврёз, долженствовавшая, сопровождать Генриетту в Лондон, получила поручение передать герцогу алмазные наконечники. Вследствие этого Анна вручила своей фаворитке футляр во время разговора, подробности которого нам не хорошо известны, но которого иные характеристическая черты освещает это обстоятельство, группируясь с другими не менее выдающимися обстоятельствами. К несчастью, когда эта драгоценность переходила в руки госпожи Шеврёз, графиня Ланной, знавшая зеленый сафьянный футляр, заметила его уголок, не искусно скрытый герцогиней. Подобное открытие было очень важно для этой статс-дамы, преданной, как известно, кардиналу, и которая ни мало не сомневалась в цели, предназначенной этим алмазам.

По отъезде Генриетты и ее свиты началась деятельная корреспонденция между Анной Австрийской и обязательной Мари; Латур, слуга, носивший плащ ее величества, был ее курьером. Поездки этого верного слуги взад и вперед по булоньской дороге были так часты что губернатор получил приказание держать ворота отпертыми во всякий час ночи, чтобы никто не останавливал этого исправного посланца. Впрочем, тайная цель этой корреспонденции не замедлила сделаться подозрительной.

Какова, бы ни была потребность, которую чувствовала эта нежная государыня – переписываться со своей фавориткой, этого было недостаточно для объяснения столь оживленной корреспонденции; но никто сперва не разгадал настоящей ее цели: злословие только предполагало, что в каждом из этих посланий обменивались взаимным чувством любви Бэкингем и королева.

Лафейма поспешил собрать своих людей в Амьенской гостинице: раздав им несколько денег, он предложил им наипоспешнее ехать в Париж, куда, прибавил он, сам он намерен был отправиться за получением обещанной награды.

– К нам, может быть, будут придираться, продолжал он с грустью: – относительно сущности оканчивающегося похода; но вы можете быть уверены в моей честности, что я озабочусь выставить во всем блеске наши подвиги. Клянусь моей доброй шпагой! воскликнул он в заключение: – я распишу жертвы, павшие в Валь-де-Грасе и Компьене.

– Очень хорошо, сказал с жаром один забияка, бывший прежде аббатом: – так Марк, Антоний окончательно растрогал римлян, показав им окровавленную тунику великого цезаря.

– Да здравствует господин Лафейма! закричали все присутствовавшие.

– Мы ему вручим гражданскую корону, продолжал ученый расстрига: – за то, что он не отчаялся в нашем деле.

Шутка эта, заключившая заседание, вызвала всеобщую веселость, среди которой разбрелась беззаботная шайка… Некоторые негодяи отправились в путь немедленно, другие смешавшись с гуляками – пажами знатных вельмож – ходили с ними по городу, задувая фонари мирных граждан, целуя встречных женщин и простирая дерзость до того, что даже обнимали их в присутствии мужей, которые не смели защищать своих супружеских прав против таких дерзких повес.

Спокойствие царствовало в городе Амьене; большинство вельмож уехало провожать королеву Генриетту; кое кто из знати обоего пола возвратились в Париж; все товарищи Лафейма пустились туда же; при королевах оставалась лишь небольшая часть свиты. Мария Медичи лежала еще в постели. Анна Австрийская со своей стороны жила, очень уединенно: она преобразила в мирную пустыню свое прелестное обиталище на берегах Соммы. Это мрачное спокойствие, вслед за шумными удовольствиями длилось уже два дня, как вдруг разнеслось известие, что герцог Бэкингем один возвратился в Амьен. Это неожиданное обстоятельство, по крайней мере для королевы – матери, чрезмерно удивило ее в первую минуту; но после долговременного пребывания