Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн - Ричард Брук

про все человечье, и обращался даже не в ангела смерти, а в саму Смерть. Вот только тяжело давались телу такие превращения, от опоя кровью душу тошнило, и после буйного пира над телами врагов приходило неизбежное похмелье…

Хотелось покоя, тишины. Живого тепла, сырого, женского. Обниматься в горячей темноте, губами губы искать, языком языка касаться… ласкать и самому ласки просить.

А Сашеньку и просить было не надо – она знала, что ему хочется, знала, где коснуться и как погладить, куда поцеловать, а в руках его таяла, как масло, от ласки стонала, в себя принимала, не противясь, не оттолкнула ни разу, не прогнала… пока не сбежала, кошка дика. Воли захотела – и сбежала, ускользнула, только ее и видели.

«Ну, хватит! Прав Сёма – не стоит оно того… ни одна баба не стоит, чтоб казак по ней убивался. Другие заботы у казака, а у атамана – бОльшие, у батьки же – еще бОльшие… вот о чем думать надо, а не о сути бабьей, сладкой, да лживой насквозь».

Затушил окурок о ладонь, выбросил. Быстро справил нужду, завернулся в бекешу да пошел на сенник: хорошо будет закопаться в сено, легкое, теплое, летней степью и медоносами пахнущее, растянуться во весь рост, послушивать, как внизу, в хлеву, вздыхают волы и всхрапывают лошади, как поодаль, на проселке, перекликаются часовые, и где-то гармошка играет, хлопцы поют вечное «Яблочко».

Поднялся по лесенке, расстелив на сене бекешу, улегся, вздыхая – плечи, спину да ребра ломило все сильнее, и веки были совсем уж тяжелыми, глаза слипались… ну и добре, коли придет сон без снов, без мыслей, пустой и черный, как смерть.

Прижался щекой к мягкой овчине, рукой повел, словно искал кого-то рядом с собой, усмехнулся горько – дурак, дурак! – с тем и заснул.

Увидел вишневые деревья, все в белом цвету, как в кружевном облаке, и сад заросший, солнечные блики на окошках хаты с белыми стенами, резными наличниками, красной крышей. Увидел колодец-журавль, из толстых бревен сложенный: сам его и складывал, сам рассоху ставил, сам и копал… а пока копал, гонял от него свою казачку21…

Вот теперь сидит, красуня, на теплом крыльце, ласковой кошкой жмурится в лучах летнего солнца, да на руках, у самой груди, держит младенца. Сынка, сильного да крепкого, в бане рожденного, да, как положено, в семи водах омытого, и в росе купанного. Сашенька сидит простоволосая, в одной рубахе, с белых плеч сползающей, щекой розовой прижалась к сыновьей макушке, и до того нежна, до того беззащитна, что сердце заходится от любви и страха за нее, частит тяжело и больно, с натугой гонит темную кровь по жилам…

– Саша моя, Саша! – шептали губы в сонном забытьи. – Саша… С тобой не можно, и без тебя невозможно… Где ты, панночка моя?.. Где искать тебя?..

– Нестор Иванович… – ответный шепот грезился, – Батько… вы потерпите трошки… я вам добре зроблю… Знаю, що ви хочете… цього будь-який мужик хоче… та не всякий отримуе…

Кровь в жилах ударяет набатом, низ живота твердеет, ствол поднимается, ярится горячим жеребцом… мягкие, липкие губы охватывают плотно, сосут – и не сдержать желание, воли нет, и кажется, вот! – сейчас…

Нестор открыл глаза, спросонья не сразу понял, где он, да что происходит: сам спиной на сене, ноги раздвинуты, штаны расстегнуты, полуголая девка, в одной рубахе и юбке, с цицьками наружу, между его колен утвердилась и за хер держится обеими руками, капает слюной на головку…

Выматерился страшно, так, что небу жарко стало, отпихнул незванную потаскушку, рубахой прикрылся – чуть на живот не спустил, от того разозлился еще больше:

– Ты откуда взялась?! Вон пошла, курва!..

Она перетрусила, отползла, захныкала:

– Батько, вы що?.. Меня ж ваши хлопцы сами просили… приемно та солодко вам зробити…

– Не просил! – прорычал Нестор, но злость прошла, стало смешно и стыдно:

– Эх, сынки, так их растак разом с их заботою… иди, не потребна ты мне…

«Мне другая потребна…» – и тут уж разозлился до бешенства и на Сашу, и на самого себя: да что ж он, вправду, как заговоренный!.. Нешто и врямь присушила, околдовала, белая панночка?

Со злости потянулся было к девке, хотел уложить в сено, лицом вниз, да навалиться сверху, засадить поглубже – доказать кому-то, что на Панночке свет клином не сошелся, полным-полно женщин на свете, и между ногами все одинаковы… но в нос ударил чужой запах, и кровь отлила, дурная страсть угасла, как лучина от сквозняка.

Нахмурился, резко бросил:

– Иди! – она спорить не стала, тихо собралась, мышкой проскользнула вниз по лесенке…

Махно откинулся на спину – пытаться снова заснуть, но тут послышался топот быстро бегущих ног, дверь распахнулась, голос Сашко крикнул:

– Батько! Бать! Спишь?

– Та заснешь с вами… – подполз к лестнице, свесил голову. – Що стряслось?

– Щусевы хлопцы вернулись! «Языка» изловили, из гетманской варты… говорят, близ Юрковки.

– Ну, изловили, допрашивать надо… – постарался не выдать себя, хотя от слов «гетманская варта, близ Юрковки», облился ледяным потом – как раз там и пропала Саша, вартовые ее и увезли. А вдруг этот что-нибудь знает, слышал, видел? Надежда слабая, но проверить надо, и проверит он лично.

– Бать, ну що?

– Ступай, Сашко. Пусть ему пока руки развяжут, воды дадут, махорки… Морду не бить, ще успеете! Я зараз подойду.

***

– Саша! Саша, ты меня слышишь? – Лена постучала в дверь ванной, прислушалась и снова стукнула – нетерпеливо, требовательно:

– Открой немедленно!

Несколько секунд было тихо, потом – сдавленный, страдающий голос:

– Да… сейчас… – лязгнула задвижка, звук еще не замер в воздухе, как Лена уже ворвалась к сестре, быстрым взором окинула ее саму и помещение, пропитанное теплым паром, все заметила, сощурилась, поджала губы по-матерински, укоризненно покачала головой:

– Опять тошнит?

– Леночка, все хорошо… не беспокойся. – Саша промокнула полотенцем изжелта-бледный лоб, заставила себя улыбнуться. – Со мной у тебя столько лишних хлопот…

– Да, это уж точно, сударыня моя! – Лена с отвращением посмотрела на таз, стоявший на табуретке – слава Богу, пустой, младшенькая успела все вылить и таз ополоснуть… «Вот оно – ядовитое мужицкое семя… Ах, до чего же мерзко… “ – подумала, но вслух сказала помягче:

– Хлопот много, а с нашим отъездом будет еще больше… Путь в Париж неблизкий. Надо со всей этой пакостью заканчивать поскорее, сестрица.

Саша повесила полотенце на место, стала затягивать шнурки пеньюара, но, услышав Ленины слова, в удивлении на нее взглянула:

– Что?.. Как – «заканчивать», о чем ты?

– Ох, вот не надо притворяться святой невинностью! – злость Лены росла, как снежный ком. – Беременность твою надо немедленно прервать – так понятнее, студентка-медичка?

– Как прервать? Аборт сделать?.. – тихо спросила Саша, но голову пригнула упрямо, и в глазах мелькнуло странное пламя… нехорошее, дикое, так смотрят кошки, перед тем как наброситься, и ведьмы, прежде чем накликивать ураган.

У Лены холодок пробежал по спине, она вздрогнула, попятилась и тут же сама себя устыдила: вот еще не хватало, младшенькой бояться! Если что, морфиновые капли в помощь, да Маланья, верная псица, поможет совладать. Это уж на крайний случай, конечно… она Сашку всегда побеждала одними словами, подчиняла своей воле, подчинит и теперь.

– Слава Богу, от слова «аборт» мы в обморок не падаем… Вот и хорошо, значит, сама все понимаешь. Собирайся быстрее, пойдем.

– Куда?..

– То есть как – куда? – руки зачесались отвесить пощечину упрямой девчонке, что была не лучше борзой суки, повязанной беспородным кобелем, а строила из себя Сикстинскую мадонну:

– Антон Семенович все устроил, дал адрес акушерки… тут недалеко. Я тебя провожу, а вечером, если все благополучно пройдет, заберу обратно. Отлежишься дома, и к своим именинам через недельку будешь как новенькая… а после сразу поедем, нельзя дольше тянуть. Опасно.

– Лена…

– Нет, нет! И не пытайся, сестрица… слушать ничего не стану. Собирайся живо, и так столько времени упущено. Скажи спасибо Антону Семеновичу, ума не приложу, что бы мы без него делали.

– Лена, пожалуйста, не решай за меня, – голос