Амур. Лицом к лицу. Выше неба не будешь - Станислав Петрович Федотов

Сяосун замер: до него вдруг дошло, что Кавасима действует тоже во имя и во славу – только своей злобной и агрессивной Японии, и, по сути, они ничем друг от друга не отличаются. У него слёзы навернулись от злости на такое открытие, он не хотел даже в самом малом походить на Кавасиму. А уж служить ему – тем более. Хотя… Полковник считает, что китаец служит ему – нет, дорогой, Ван Сяосун служит себе! По всей Маньчжурии он создал ячейки «спящих» агентов, которые должны «проснуться», когда начнётся неминуемое вторжение Японии, – но проснуться для чего? Кавасима считает, чтобы поддержать вторжение, Сяосун – чтобы поднять население против оккупантов. Но Японии сейчас не до захвата Маньчжурии – ей хочется как можно больше урвать у России. Поэтому Кавасима поддерживает внедрение Вана Сяосуна в советские органы власти.

А избиение в селе продолжалось.

Как потом подсчитали, всего в Ивановке погибли 257 человек, в основном старики, женщины и дети.

Полковника генерал Ямада представил к награде, но Кавасима попросил вместо ордена отпуск, чтобы повести сына в военное училище, к воротам новой жизни. Ямада обещал отпустить летом, когда начнётся приём в училища.

Ван Сяосун после отчёта направился в Благовещенск. Он собирался освободить большевиков-подпольщиков, сидящих в тюрьме в ожидании суда. Как – пока не знал, но при успехе это стало бы хорошим козырем в его игре.

18

Зимняя темень наступает быстро. В большом доме Шлыков, где обосновались семьи Саяпиных, Черныхов и Паршиных, собрались вечерять. Время скудное, хоть и обзавелись после погрома небольшим хозяйством – козой да курами, – однако застолья прежние теперь вспоминались как сказочные. Иван приносил жалованье есаульское в иенах, на них покупали в лавке муку, масло гречишное, крупы, ну и мясо иногда – всё было дорого. На этот раз дежурные по кухне Черныхи поставили на стол свежесваренную картоху, солёные огурцы и калбу, квашеную капусту, пяток порезанных луковых «репок» и плетёнку с аржаниной – Елена испекла свежий ржаной хлеб. От обеда осталась миска «веника» – смеси натёртых на мелкой тёрке сырой моркови и свёклы, политой духовитым гречишным маслом. Ребятишки уминали этот «веник» за обе щеки – и сладко, и для живота полезно.

В этот вечер была праздничная добавка – варёные яйца, ломтики сала и вяленой оленины – по случаю приезда на отдых главы Саяпиных, Ивана Фёдоровича, есаула Амурского казачьего войска. С ним приехали Илья и Павел – тоже главы семейств.

За кухонным столом все не умещались, поэтому сперва покормили детей, а их в общем семействе было восьмеро, включая годовичков Оленьку Саяпину и Валюшку Паршину, которые уже ели самостоятельно. Потом за стол уселись взрослые – три отца и три матери, Иван достал осьмериковый штоф[25] «Амурской очищенной», разлил по стопкам, сверкнул одиноким глазом:

– Ну, рòдные мои, будем здоровы!

Чокнулись, опрокинули и только занюхали аржаниной, как раздался стук, и входная дверь отворилась, впустив клубок морозного воздуха.

– Мир дому сему! – возгласил пришедший.

– Сам Гамов пожаловал! – провозгласил Илья.

Иван вышел из-за стола навстречу:

– Иван Михайлович! Проходи, дорогой, гостем будешь!

После того как Гамов на очередном Большом круге Амурского войска отказался быть атаманом («по состоянию здоровья»), отношения между друзьями детства резко улучшились. Когда-то, в давние-предавние годы они то ходили, обняв друг друга за плечи, то дрались «до первой крови», а нередко и дольше, пока не разнимали взрослые. Теперь встречались в редкие часы приезда Ивана Саяпина из бесчисленных рейдов против партизан, так что приход Гамова в столь поздний час никого не удивил, кроме, пожалуй, Павла Черныха, которого увёз буквально из-под расстрела Илья Паршин. Гамов тоже явно удивился, увидев за столом политического противника, однако поздоровался, протянув руку, и Павел не смог её не пожать. При виде этого довольно заулыбался Илья и потеплел насторожённый взгляд Ивана. Елена тоже облегчённо вздохнула.

Гамов разделся и выставил на стол две бутылки коньяка «Шустов», а с ними выложил хороший кусок копчёного кабаньего окорока, вызвав общий восторженный вздох:

– Ох, как прежней жизнью потянуло!

Елена бросилась нарезать окорок.

– Наскрёб по сусекам, – открыв бутылку и наполняя стопки, сказал Гамов. – Прощальный привет.

– Почто прощальный? – спросил Иван. – Уезжаешь, ли чё ли?

– Уезжаю, – кивнул бывший атаман. – В Харбин. Хочу учителем работать на КВЖД. Генерал Хорват говорил, что учителей не хватает, а это ж моя профессия. Люблю, знаете ли, ребятишек учить.

– А чё не у нас?

– У нас, оказывается, мест нет. Последние заняли сын Матюшенского с женой.

– А кто таков Матюшенский? – спросил Илья. Павел с Иваном переглянулись, пожав плечами, и у женщин в глазах был тот же вопрос.

– Вы Седого не знаете? – удивился Гамов. – Его ж в Благовещенске каждая собака знает. Газету держал – «Благовещенское утро»!

– Слыхать – слышали, а газеты у нас дед Кузьма читал, – Иван перекрестился на образа в красном углу.

– Да Бог с ним, с Матюшенским, и детьми его, – Гамов поднял стопку. – Помянем Кузьму Потаповича, Фёдора с Ариной и всех павших за правое дело.

Все встали, выпили, не чокаясь, и перекрестились. Гамов сразу налил ещё по одной.

– А теперь – во здравие ныне живущих и наше с вами здоровье!

– Э-эх, славно! – воскликнул Илья. – Будто с горки на саночках прокатилось.

Все одобрительно засмеялись и принялись за нехитрую снедь.

За столом место для Ивана Михайловича выпало рядом с Павлом.

– Гляжу: ты тоже крестишься, – сказал Гамов, аппетитно поглощая варёную картошку с квашеной капустой, политой постным маслом. – Большевики ведь Бога отрицают.

– Я – не большевик, – спокойно ответил Павел. – И в Бога я верю. В справедливого Бога. В того, который в душе всякого честного человека.

– Выходит, меня ты не считаешь честным человеком?

– С чего ты взял?

– Ну, ты ж в прошлом марте воевал против нас. В крови нас топил. А ведь мы, когда пошли против советов, ни одного большевика пальцем не тронули. В тюрьму определили – это да, по просьбе того же Мухина, чтобы защитить от разъярённых людей, но не то, чтобы расстрелять, не ударили ни одного. А вы что сделали с благовещенцами?! Для вас весь город был мятежным, значит, к стенке его! Это – честно? Это – справедливо?!

Гамов говорил вполголоса, но в словах его было столько боли и гнева, что