Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

отобранное у него в Кафе, а митрополиту Киприану передать церковное имущество – митрополичий посох, печать, сосуды и книги, привезенные Пименом с собою. Русичи тотчас, не стряпая, засобирались домой.

Грамота эта была составлена и подписана уже в начале сентября месяца, а одиннадцатого сентября, будучи в Халкидоне, болящий Пимен скончался. Тело его привезли в Константинополь, но положили вне города, противу Галаты, на генуэзском берегу, у церкви Иоанна Предтечи.

Так окончил свои дни этот человек, кого не можно пожалеть, ни посочувствовать ему, вознесенный к власти собственным вожделением и упрямством великого князя Дмитрия и который в конце концов «ниспроверже живот свой зле» – как надлежит погибать всякому, отступившему от заповедей Христовых.

Киприан тронулся в путь на Москву первого октября.

Часть пятая

Глава первая

Как утверждаться на престоле? Да, ты сын и наследник (как, впрочем, и твои братья, как и двоюродный дядя, Владимир Андреич).

Да, конечно, отец и покойный митрополит Алексий содеяли тебя единственным наследником власти. Но что такое нераздельная власть? Ведь все прочие князья, в том числе и великие, рано или поздно обязаны будут подчиняться тебе, чего они не хотят и не захотят никогда!

А все бояре, ждущие твоей твердости или, напротив, послаблений? А купцы, посад, фряги, Великий Новгород, Орда и Литва? Доселева не понятый Витовт?

Так как же удержаться на престоле, Боже мой!

Похороны батюшки прошли пристойно. Мать убивалась так, что взаболь боялись за ее жизнь. Народ плакал неложно, и это было паче всякой иной хвалы.

После сидели с Данилою Феофанычсм, решая, как пристойнее удалить Федора Свибла, взявшего великую власть при отце, дабы не огорчить излиха иных бояр. В Думе одних Акинфычей целый полк! Данило перечислял боярские роды. Выясняли, кто безусловно станет за нового князя и за новый наряд власти, завещанный владыкой Алексием.

Теперь надобно было слать и Тохтамышу с поминками – да утвердит на столе. Надо было… А Соня? Не потянет ли его Витовтова дочь в католичество? Василий решительно встряхивает головою: как только приедет в Москву, окрестим по православному обряду, и никаких францисканцев даже на порог не пускать! И ляшских панов, что понаехали с ним, удалить надобно поскорее!

Из глубокой задумчивости его вывел боярин Боклемиш, опрятно засунувший голову в дверь:

– Батюшка! Игумен Сергий к тебе!

– Пусти! – Василий, одергивая на себе рубаху (парчовый зипун скинул давеча на руки слуге), пошел встречу знаменитому игумену. Слуга, коему он показал рукою на столешню, тотчас бросился за питьем и закусками. «Прежде так яро не бегали!» – отметил про себя Василий, кидая в спину холопу: – Постное!

Впрочем, Сергий, обретя у князя накрытый стол, блюда с дорогою рыбой, грибами и хлебом, кувшины с различными квасами, так и не притронулся ни к чему.

Василий встретил Сергия в широких сенях. Тут же, при послужильцах и дворне, поклонился в ноги, принял благословение, поцеловал сухую, старческую длань. Было радостно унизить себя перед преподобным и тем самым словно бы сойти с одинокой, обдуваемой холодом отчуждения княжеской престольной высоты.

Когда проходили в горницу, оттуда с любопытно-испуганным лицом выпорхнула сенная боярышня, поправлявшая что-то на уже накрытом столе. Полураскрыв рот, оглянула Сергия с князем и исчезла.

Василий предложил старцу кресло, указал на накрытый стол.

– Помолимся Господу, сыне! – возразил негромко радонежский игумен.

Помолились, сели к столу. Василий с ожившим юношеским аппетитом взялся было за двоезубую вилку, но, заметив, что старец не приступает к трапезе, отложил вилку, слегка отодвинул тарель – не смущала бы вкусным запахом – и приготовился слушать.

Сергий действительно пришел к нему с наставлением, которое почел себя должным сделать, прежде чем отправиться в обратный путь.

– Избрали! – чуть усмехаясь, выговорил Василий. – Едиными усты! – сказал, чтобы только начать разговор.

– Избрал тебя Господь! – тихо поправил его Сергий. – Но помни всегда, что духовная власть выше власти земной. Не так, как у латинян, где папы воюют с цесарями, почасту и сами облачаясь в воинские доспехи, ибо Иисус рек: «Царство мое не от мира сего!» Но духовная власть выше власти земной в духе, выше благодатию, которую может излить на нас токмо она! В этом мире твоя власть выше всякой иной. Но и ответственность выше, ибо тебе придет отвечать пред высшим судией, пред самим Господом!

Сергий вздохнул, помолчал. В тишину, сгустившуюся еще более, высказал:

– Мы уходим! Ушел великий Алексий, ушел ныне и твой батюшка. Скончались или погибли на ратях иные многие, свидетели нашей молодости, соратники зрелых, дерзновенных лет. Скоро и мне ся придет отойти к престолу Его! Вам – нести этот крест. Вам – не дать угаснуть свече, зажженной пращурами. Вам хранить святыни и оберегать церковь Божию, ибо в ней – память, жизнь и спасение языка русского. Пимен, чай, уже не воротится из Константинополя. Тебе принять Киприана и жить с ним. И не забудь! Когда властители перестают понимать, что власть – это труд и властвовать – значит служить долгу и Господу, наступает конец. Конец всего – и властителей, и языка. Помни, что с успехами власти, с умножением земли и добра в деснице твоей умножатся и заботы властителя. Отдыха не будет! И ты сам не ищи отдыха. Господь уже дал тебе столько, сколько надобно, дабы жить и творить волю Его. Сего не забывай никогда! Усиливайся, трудись, по всяк час совершай потребное делу, но не заботь себя излиха утехами плоти, ни величанием, и гордынею, ни суесловием. Помни заповеди и высшую из них – заповедь любви! И молись…

Сергий говорил глухо, устало, глядя мимо лица Василия. Его лесные одинокие глаза, устремленные вдаль, посветлевшие и поголубевшие за последние годы, казались двумя озерами неведомой запредельной страны.

Василий чувствовал, что для троицкого игумена земные заботы – и великий стол, и власть – ничто, что он уже постиг нечто высшее, перед чем пышность церемоний, блеск оружия и стройные ряды воинств, роскошь и сила равно ничтожны. Он будто знал, что все это может обрушить в единый миг, едва пошатнет то вечное, что определяет само бытие царств и царей. И говорил он Василию из такого запредельного далека, остерегая и наставляя в земном, обыденном и суедневном, что порою становилось страшно и не верилось уже, что перед ликом этой беспредельной духовной силы возможны обычные земные радости, что продолжает что-то значить муравьиная суета земного бытия, какая живет и вскипает там, за стенами дворца, на посаде и в торгу, что где-то все так же бьют молоты по раскаленному