Рушатся берега - Нгуен Динь Тхи

Мам рассмеялся.

— Ты, брат, смотри не зевай, — продолжал Кой. — А то не в этот, так в другой раз попадешь! А меня — дудки! Даже если поймают и посадят на пароход, я все равно прыгну в море и удеру. Это точно!

Кой сказал Маму, что в этот сезон будет работать в артели у предводительницы села Шоан. Дочка этой предводительницы — смех один — влюбилась в него, Коя, без памяти. Тут как-то встретила его на рынке, так он от нее насилу отвязался. Все глазки строит, будто артистка. Помани он ее пальцем — побежит за ним без оглядки. И Кой с достоинством заключил:

— Но на что она мне, эта гордячка! Смотрит на всех свысока, будто лучше ее и нет никого на свете!

Мам улыбнулся:

— Не вздумай только с ней шуры-муры завести, Куэ тебе шею свернет.

Кой добродушно рассмеялся. Куэ действительно нравилась ему. Да и она, кажется, тоже была к нему неравнодушна. Однако до сих пор никто из них не решался первым сказать друг другу об этом.

В тот день предстояло убрать у Шоан пять с лишним мау в низине, далеко от деревни. Артельщики отправились на участок еще затемно. Когда стали подходить к сторожке возле дамбы, они услышали чьи-то всхлипывания.

— Кто это?..

Мам остановился, прислушался. Кунг, шедший впереди, тоже остановился:

— Скорей всего это Тхонг. Вчера, когда стемнело, я видел, как она подбирала колосья на участке депутата. Подбирай себе на здоровье, но зачем соваться к депутату? Ну, там ей, верно, и всыпали.

Они заглянули в сторожку. Стражников не было. В углу сторожки сидела на полу Тхонг. Одежда на ней была разорвана, руки скручены за спиной и привязаны к бамбуковому колу, торчавшему из земли. Увидев Мама, женщина заголосила:

— Жизнью заклинаю, сделай милость, развяжи мне руки, сынок! О небо, совсем они онемели. И ребенок, несчастный, ждет меня не дождется, все глазки поди выплакал...

Кунг серпом перерезал веревку.

— Надо же понимать, тетушка, — хмуро сказал он. — Ведь говорили: кто полезет к депутату, того до смерти забивают.

— Да-да, теперь-то я это хорошо знаю. Но ведь ребенок-то голодный, иначе разве я покрыла бы свои седины позором...

— Хватит, мать, иди, — остановил ее Мам, — а не то придут люди Кханя — всем нам будет худо.

Женщина не заставила себя упрашивать: подхватив подол, она выскользнула из сторожки.

Мам и Кунг пошли догонять своих. Но вот наконец и участок предводительницы. Мам внезапно остановился: отсюда хорошо был виден небольшой, до боли знакомый холм с одиноким фикусовым деревом. Там, у подножия холма, лежало поле, которое когда-то принадлежало им и которое Кхань прибрал к рукам, а сейчас сдает в аренду семье Хоа. Сегодня они тоже вышли на уборку. Мам стоял на дороге, не в силах оторвать взгляда от одинокого фикуса, который напомнил ему детство. Когда он был еще совсем маленьким, мать сажала его под этот фикус и целый день работала в поле, а он сидел под деревом и играл один. Сейчас рядом с фикусом поставили шалаш и устроили птичник, обнесли холм оградой — там теперь копошились сотни уток.

Решив, что Мам любуется птицей, дядюшка Тео засмеялся:

— Чего засмотрелся, сынок? Никак, в птичники хочешь податься?

Мам растерянно молчал, но Кой, догадавшись, что происходит в душе друга, усмехнулся.

— Смотри не смотри, землю не вернешь.

Мам вдруг взорвался.

— Не суй нос не в свое дело!

Кой виновато улыбнулся. Что-то сегодня его приятель явно не в себе. Потом он спокойно уселся на меже, раздул тлеющий соломенный жгут и закурил бамбуковую трубку. Подошел дядюшка Тео, повязавший вместо пояса тростниковую бечевку поверх короткой коричневой рубашки. Он взял из рук Коя трубку и с наслаждением затянулся. А Мам схватил серп и пошел по полю, раздвигая руками густые рисовые колосья. Было еще рано. Над полем стлался туман, в воздухе чувствовалась приятная прохлада. Однако чистое, голубое небо предвещало жару.

Тео задрал голову и поглядел на небо.

— Снова будет пекло, — сказал он. Потом громко крикнул: — Ну, кончай перекур! Вперед, мое храброе воинство!

Около трех десятков мужчин и женщин разбрелись цепочкой по мокрому от росы полю и словно потонули в нем: рис был густой и высокий. А какое удалось зерно! Крупное, плотное и такое спелое, что зерна даже звенели, когда колосья ударялись друг о друга.

Капли росы бриллиантовым дождем сыпались с колосьев, когда серпы касались стеблей, и сверкали в лучах восходящего солнца. Шшик! Шшик! — пели острые серпы, подрезая податливые рисовые стебли.

Мам шел у самого края поля, шагах в десяти от Коя. Кой время от времени поглядывал в сторону приятеля, но видел лишь его спину в коричневой рубашке, мерно наклонявшуюся в такт движению серпа.

С соседнего участка доносился звучный голос дядюшки Тео.

От реки тянул легкий предутренний ветерок. Стайка воробьев прыгала в траве по обочине дороги, а те, что посмелее, садились на поле и выискивали упавшие зерна. Растянувшись цепочкой, жнецы стали медленно спускаться к реке. В воздухе еще ощущалась утренняя прохлада, и люди весело перебрасывались шутками. Только Мам жал молча, не поднимая головы. Кой болтал о чем-то с Дытем, и их негромкий разговор доносился до Мама.

Дыть был сегодня какой-то грустный. Не так давно они с Мо решили пожениться, но жадные родители его подруги, польстившись на полсотни донгов, отдали дочь третьей женой за чиновника Кана. У этого Кана не было сыновей, и теперь, в надежде заиметь наследников, он зачастил к лекарю Зяо за подкрепляющим. Эту историю передавали из уст в уста как анекдот. Дыть совсем извелся, возненавидел Мо и решил уехать из села куда глаза глядят.

— Слушай, — сказал он Кою, — задумал я податься в солдаты. Уеду в Европу и разом покончу со всей этой историей! Противно мне ее бесстыдство. Ведет себя, как блудливая сука.

— Подумаешь! Пошли ее подальше... Есть из-за чего убиваться! Недаром говорится: «Изменила лавчонка кокосу, с которым вместе стояла на дороге. Лавчонка сгнила, а кокос и сейчас цветет».

Дыть глубоко вздохнул. Со стороны, где работал дядюшка Тео, послышался смех. Видно, чтобы подзадорить свою племянницу Тхом, он запел:

Сверканием звезд переполнено небо:

Высокая — муж, с нею ниже — жена.

Когда девчонка длинна, как тополь,

Звезда ей высокая очень нужна