Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

Ненасытный Гидеон!

Теперь он был одержим небом и самолетами.

Что есть небо, каким образом мы попадаем туда? Как отрываемся от земли?

Влюбился в эту Рэч, а она либо не замечала его, либо приветствовала коротким кивком. От любви к ней его кровь становилась медленной и вязкой, дыхание неровным.

«Цессны» и «фэрчайлды», «бичкрафты», «стинсо-ны», «пайпер-кабы» и прочие маленькие легкие машины, переваливаясь выруливали на взлетную, проносились над маками, ловили ветер и взмывали ввысь, ввысь…

Он полюбил запах керосина и моторного масла. И тревогу, панику, почти физически ощутимую (ведь всегда есть риск, что самолет разобьется в момент удара шасси о землю), когда Цара возвращался с одним из пилотов-стажеров. Может, мне начать брать уроки? Выставить себя на посмешище? А почему бы и нет, черт побери!

Он мерил шагами маленький невзрачный аэродром, фальшиво насвистывая какую-то мелодию. Болтал о том о сем с механиками, которые сами ни разу не поднимались в воздух, да и не собирались, зато у них были определенные соображения — выдвигаемые довольно осторожно — о том, кто такая эта Рэч. (Кстати, ее права на управление самолетом были выданы в Германии.) Он бросал монеты в сигаретный автомат, потом курил прогорклые сигареты; его вдруг охватывал голод — и он жевал шоколадные батончики из автомата в конторе управляющего. Гидеон влюблен, ненасытный Гидеон влюблен. Когда «хоукер» выкатывался на взлетную полосу, поднимался вверх и начинал свой постепенный подъем, Гидеон чувствовал, будто вслед за ним устремляется его душа, истончаясь, редея, пока совсем не растворялась в холодном прозрачном воздухе, и слышалось лишь хлопанье раздутого ветроуказателя. Гидеон знал: это бьется его собственное сердце.

Ненасытный Гилеон Бельфлёр, неприкаянный, дрожащий силуэт на взлетном поле, несчастный, бездомный.

Цара знал, что Бельфлёры собираются купить аэропорт, но никогда не обсуждал сделку с Гидеоном; если он и открывал рот (а это случалось нечасто), то говорил исключительно о предстоящем полете да о погоде.

В первый раз он поднял Гидеона в воздух на биплане «кёртис» с поблекшими от времени желтыми крыльями — своем собственном самолете. Гидеон забрался в кабину, чувствуя, как у него на глазах за толстыми стеклами летных очков наворачиваются слезы. В его жизни наступил поворотный момент, это ясно. Он теперь совсем другой человек. Сердце колотилось в груди, как в детстве, и ему было дико страшно.

Что есть небо, каким образом мы попадаем туда? Как отрываемся от земли?

Старый самолет покатился по взлетной полосе, покачиваясь и вибрируя, и, когда он в последний момент поднялся в воздух (полоса худосочных маков унеслась назад с поразительной скоростью), у Гидеона вдруг перехватило дыхание, и он громко закричал — с детским восторгом, смешанным с ужасом. Ах, как это прекрасно! Невероятно! Они летели! Поразительно — он никак не мог унять дрожь. Его подбородок трясся, дыхание сперло. А когда самолет рванул вверх, желудок Гидеона, будто связанный с землей невидимой нитью, ухнул вниз.

Земля провалилась. Подумаешь, просто отделилась ненужная поверхность. Гидеон в изумлении глядел, как небо разворачивается перед ним и открывается во всем своем величии. Маки исчезли. Поросшее сорняками поле, прилегающее к аэродрому, тоже. Сейчас они, борясь с ветром, в бешеной тряске летели над лесом. Потом над полем. С такой высоты казалось, что река Похатасси вьется по зимним полям узкой полоской, сверкая, словно змеиная чешуя — такой он никогда ее не видел. Цара направил самолет к реке — и вот она уже позади, унеслась куда-то назад. Поля, леса, квадраты фермерских участков, дома, амбары, силосные башни, разные постройки, скот, пасущийся на заснеженных пастбищах, все было такое миниатюрное и продолжало уменьшаться, ведь они устремлялись все выше и выше — как дико, как чудесно, как невероятно! Конечно, это было обычное дело, да и сами самолеты — обычное дело; Гидеон знал, что ему нечего бояться, и все же не мог унять дрожь, не мог прогнать с сияющего лица безумную, счастливую улыбку. Наконец-то! Вот это радость! Вот это свобода! Его сердце в полете! Его дух парит высоко над землей!

Вот оно, правда же? — прокричал он Царе, который, разумеется, не мог его слышать.

Веселая свадьба

Сколько было пылких межконтинентальных телеграмм, а в ответ — закапанных слезами писем; сколько тактичных, со вкусом выбранных подарков посылал лорд Данрейвен своей застенчивой возлюбленной (в канун Михайлова дня — старинное кольцо с одной розовой жемчужиной, на Рождество — японскую шаль, словно пронзенную ярко-фиолетовыми и зелеными всполохами, на Крещение — миниатюрную немецкую музыкальную шкатулку, выстланную изнутри черепаховыми пластинами и кованым серебром, — бедняжка Гарнет знала, что не должна принимать их, но ей не хватало духу возвращать подарки из опасения оскорбить чувства поклонника). А когда лорд снова приехал в Америку, вскоре после Нового года, и, разумеется, был приглашен погостить к Бельфлёрам, он неделю за неделей лично доставлял письма для Гарнет в дом миссис Пим, неделю за неделей добивался там «встреч наедине» (разумеется, Делла находилась в соседней комнате, в качестве своего рода дуэньи), неделя за неделей — бессонные ночи, все более нетерпеливые мольбы со стороны лорда при слабеющем сопротивлении со стороны Гарнет; пока в конце концов, к вящему изумлению окружающих, и не в последнюю очередь — самого Данрейвена, девушка не согласилась стать его женой.

— Я не могу сказать — я просто не знаю, сумею ли я когда-нибудь почувствовать к вам любовь, подобную той, какую, по вашим словам, вы испытываете ко мне, — рыдала Гарнет в его объятиях. — Но… но… Если вы и впрямь не считаете меня недостойной, если действительно втайне не испытываете ко мне презрения из-за того, что я отдала свое сердце и душу другому — ах, как опрометчиво! — если, как вы утверждаете, брачные узы со мной осчастливят вас и избавят вас от отчаяния, тогда… тогда я не могу отказать вам, ведь вы, лорд Данрейвен, по всеобщему убеждению, самый добрый человек на свете, самый щедрый и самый честный…

От слов Гарнет и без того румяное лицо лорда стало совсем пунцовым, и в первые секунды он, казалось, даже не понял — не смел понять их