Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

Ася грустно усмехнулась.

– Понимаешь, – ответила она с остро ощутимой неловкостью, – поколение твоих дедов отстояло свой дом, когда и надежды-то, казалось, уже не было, и осталось людьми при одном из самых страшных в истории человечества режимов. Но они не смогли воспитать своих детей. Может быть, потому, что слишком многие из них погибли и воспитывать-то было часто некому. А может, потому, что этих детей слишком любили. В любом случае именно их дети поменяли свою страну на колбасу и французские сапоги. И это, вероятно, непоправимо. Тут нет ничего личного, – добавила она. – Да и лично в этом, наверное, почти никто не виноват. Только жить с этим выбором вам.

– Ася, это политика, – ответил Митя. – Не обижайтесь на меня, пожалуйста, вы же знаете, как вы мне дороги. Но, как мне кажется, это еще и слишком простая политика. Что вам сегодня очень грустно.

Ася снова покачала головой:

– Нет. Поэтому я и не хотела с тобой обо всем этом говорить. И не стала бы, если бы вот так вот не получилось с Катей и твоей дочерью. И с ее отцом, и с Полиным. И вообще, наверное, это что-то такое, о чем и говорить-то нельзя. С чувством утраты времени жить невозможно. Я ведь тогда тоже думала, что наступает весна.

Был один из тех раскаленных и душных тель-авивских вечеров, когда кажется, что выключили свет, но забыли выключить обогреватель. Митя шел по улицам и переулкам, стараясь забиться в темноту каких-то малознакомых дальних задворок и углов, подальше от широкого света фонарей на проспектах. В почти невидимых ночных кустах громко и настойчиво стрекотали цикады; в небе светился яркий золотой полумесяц. «Я не знаю, правда или нет то, что Ася сегодня сказала, – наконец ответил он себе, – но жить с этим нельзя. Нельзя жить с чувством утраты, и нельзя жить с чувством непоправимого». В этот вечер он очень остро ощутил, что вокруг него другая страна, с ее переулками и морскими берегами, ее руинами и древними пещерами, цветущими холмами и многоцветными кратерами пустынь, страна, которую он любит, за которую он воевал. Здесь история человечества начиналась тогда, когда почти нигде и почти ничего еще не было, когда завернутые в шкуры полулюди бегали по бескрайним заснеженным лесам.

В этот момент ему показалось, что увиденное и пережитое, все еще мерцавшее перед глазами, вдруг стало иным. И в этом огромном, неожиданно расстелившемся перед ним времени тот день, когда двести пятьдесят миллионов человек остались перед экранами телевизоров смотреть, как исчезает их страна, когда на Средней Рогатке вместе с незнакомыми людьми в кирзачах они перевернули грузовик с морковкой и под крики «Идут танки! Путчисты послали танки!» запивали ворованную морковку пивом из перевернутой цистерны, а в другом городе бывший сибирский партаппаратчик забрался на танк, – этот дикий, необъяснимый, неизбежный, все изменивший день показался лишь одним из бесчисленных, закономерных и случайных, страшных, кровавых и нелепых эпизодов, из которых складывается движение человеческой истории. «Быть в истории, – подумал тогда Митя, – это как ехать на машине, повернувшись спиной к рулю. Перед глазами вьется дорога, но это дорога прошлого. Там, в прошлом, остаются и встреченные на дороге, и просто боковым зрением замеченные на обочине люди; остаются, чтобы никогда больше с нами не увидеться». Ася была неправа. «Надо жить тем, как оно сейчас, – сказал он себе. – Надо жить в том, что сейчас». А когда дочь станет совершеннолетней и если она захочет с ним увидеться, они вместе поедут в Мицпе-Рамон смотреть на самый большой на Земле кратер. Митя вспомнил исступленное лицо Катиного отца и подумал, что этот день не наступит никогда. «Катя, Катя», – одними губами повторял он.

Часть четырнадцатая

ТЕЧЕНИЕ

Мы же коснемся причины утраты крыльев, почему они отпадают у души.

Платон

« 1 »

«Как Ася жить нельзя», – повторил Митя. Так он начал новую жизнь с чистого листа, и эту жизнь он начал в настоящем. Разумеется, как и раньше, он ходил на работу, писал программы, наверное делал это хорошо, продолжал время от времени летать в Европу, даже чаще, иногда просто на выходные, но все это не было главным. Его хвастливое, опрометчивое обещание реализовать те свои нелепые фантастические идеи, в которые никто не верил, даже Аря, месяц за месяцем становилось чуть менее нереальным. Митя много думал, очень много работал, и постепенно многое из задуманного им становилось на свои места. Случайные интуитивные догадки превращались в наброски, из набросков возникали вопросы, из вопросов детали, а детали, в свою очередь, собирались в планы будущих узлов и программ. Еще через пару недель после разговора с Асей он и Гриша, тот самый давний Арин любовник, сидели в пабе и пили бочковое пиво. «Это было так давно, – подумал Митя, – что, наверное, Гриша почти ничего об этом не помнит». Резануло острое чувство сожаления, но Митя напомнил себе, что прошлого не существует и жизнь возможна только в настоящем.

– А я, – неожиданно сказал Гриша, – долго был уверен, что ты меня недолюбливаешь.

– Почему? – спросил его Митя.

– Ну… – Гриша задумался или сделал вид, что задумался. – Мне почему-то казалось, что ты из тех, кто ищет то, чего нет.

– Я ничего не ищу. Я знаю, что есть то, что есть, а того, чего нет, не существует, и говорить здесь не о чем.

– Ты всегда так думал?

– Нет, – честно ответил Митя. – Принятие действительности требует известных душевных сил. И времени, наверное. Определенной зрелости.

Гриша кивнул.

– Вот то-то и оно, – довольно согласился он. – Я рад, что ты к этому пришел. Все остальное иллюзия. Я все думал, что ты ищешь чувств, которых нет, и преданности, которой не бывает. Даже тогда, на базе. Наверное, особенно тогда. Все не мог понять, зачем ты лезешь в это проклятое пекло, да еще на базу, с которой не возвращаются. Ты же не дебил, который не понимает, что делает. И не националист отмороженный. Никак не мог тебя понять.

– Не знаю. Сам не знаю, зачем я туда полез. Теперь бы не полез, конечно.

Тель-авивская ночь светилась покоем, легкостью, умиротворением и пониманием. Красивые женщины подсаживались к стойке бара. Гриша открыто и плотоядно обхватывал их взглядом.

Еще через несколько дней позвонила Инночка и спросила, можно ли зайти к нему в гости. Митя ответил, что будет рад.

– Ну как? – спросила она. – Арина сказала, что ты слетал в Питер.

Он кратко рассказал ей о поездке; про Евгения Ильича не стал распространяться, просто сказал, что помочь тот отказался.

– Ты, наверное, будешь на меня сердиться, – ответила Инночка. – Но я думаю, что, как ни странно, это к лучшему.

– Почему?

– Ей скоро десять лет. С точки зрения психологии развития она уже вполне сложившийся человек. И тебе незнакомый. Что бы ты стал с ней делать?

– Попытался бы найти общий язык. Понять, чем она живет. Она же моя дочь.

– Биологически. Ты ее и видел-то один раз, издалека. А взгляды ее деда и бабушки тебе теперь известны. Ты бы просто годами пытался стучаться в наглухо закрытую дверь. В лучшем случае она брала бы деньги. Или они. И через пять минут забывали бы, как ты выглядишь.

– До недавнего времени ее растила Катя.