Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

слова обычно вкладывают люди, говорящие, что им «больно об этом слышать». Эта боль была вполне ощутимой, физической, тягучей, непрекращающейся; она начиналась где-то в районе груди, растекалась по всему телу, наполняла суставы и мышцы, даже не просто наполняла, а выворачивала их в какое-то особенно болезненное, неестественное положение. Чем-то это смутно напоминало мышечную боль, которую он помнил по курсу молодого бойца; но в ней не было тех остатков веселого задора, которые сохраняются при мышечной боли в теле, приблизившемся к границе своих физических возможностей и, вероятно, даже знающем о том, что в следующий раз эти возможности ему удастся расширить еще чуть больше. Эта боль была серой, глухой, придавливающей, беспросветной. Кроме того, его тело не находило себе места, тоже в самом прямом смысле. Мите казалось, что все тело постоянно в движении, хоть и невидимом глазу, или, по крайней мере, хотя бы нуждается в движении; ни одна поза не была удобной; никакое положение тела не вызывало желания в нем задержаться. Тело постоянно требовало этого бесцельного и обреченного на поражение движения. Митя ощущал, что у него дрожат пальцы рук и ног, хотя, глядя на руки, он ничего такого не видел. Про ноги узнать было невозможно; разуться посреди самолета и начать рассматривать пальцы ног было бы дико. Митя откинулся назад, попытался вытянуться и успокоиться; но покоя это не принесло, а ноющая боль в душе и теле не проходила. Потом он снова взял письмо и обнаружил, что верхний край бумаги все же немного подрагивает. На него продолжала накатывать волна за волной эта густая, серая, безнадежная боль.

В ожидании встречи с Леной он почти весь день пробродил по городу, и на боль от письма накатывала другая боль, почти столь же сильная, хоть и не столь острая, глухая боль, которой был пропитан город. Все снова стало другим. Митя бродил по улицам и переулкам; заходил в кафе и даже магазины, много всматривался в людей. Девяностые в целом и, вероятно, дефолт изменили в городе нечто глубинное и очень важное, хотя, подумал Митя, трудноуловимое и не всегда передаваемое в словах. Когда он был в Питере в предыдущий раз, в середине девяностых, и бандитский кураж, и кричащая роскошь, и бездонная нищета были, пожалуй, даже заметнее, чем сейчас, но сквозь них, как сквозь стекло, покрытое грязью или песком после пустынной бури, все еще проглядывал никогда и никому не сдававшийся Ленинград; теперь же, казалось Мите, Ленинград пропал, как будто его никогда и не было. Многое из того, что в середине девяностых еще сохранялось невидимым усилием инерции, теперь растворилось в прошлом. Даже влияние дефолта было каким-то странным. Демонстративная роскошь и безвкусные дорогие наряды никуда не делись; казалось, богатые не только стали еще богаче, но и научились распоряжаться своим богатством чуть менее отталкивающим образом. На первый взгляд город выглядел менее запущенным и уж точно менее разрушенным, но улицы и метро были почти так же полны нищих стариков, калек и детей-попрошаек, а чуть в сторону от центра тротуары были разбиты, дворы разворочены и заброшены.

Но было что-то еще, режущее сердце, что он не сразу смог сформулировать. Даже в гуще бандитского угара середины девяностых, несмотря ни на что, чувствовались и протест, и надежда; казалось, что город еще не был готов принять себя таким, каким он был тогда, и принять, что таков мир, что так есть и так будет. Теперь же на лицах, жестах и даже словах снова и не так давно обобранных людей лежала печать привычки, приятия и безнадежности; прошедшие десять лет, видимо, приучили их к мысли о том, что такова реальность, таков мир, так было и так будет и никакого подлинного выбора между реальным и нереальным не существует. Митя прошел весь Литейный и Владимирский; зашел во Владимирскую церковь. На паперти сидела нищая старуха. Он оставил ей немного денег, хоть и понимал, что, скорее всего, эти деньги попадут к преступникам. Постоял в полупустой церкви; вышел; пешком отправился на встречу с Леной; отсюда было близко.

« 6 »

– Спасибо тебе, что написала, – сказал Митя. – И спасибо, что пришла сегодня же.

Лена кивнула.

– Ты расскажешь подробности?

– Я тебе почти обо всем написала. Мы были не так уж близки. Да и ее родители меня не выносили. Считали, что я ее порчу. Но ты спрашивай. Просто задавай более конкретные вопросы.

Митя задумался.

– На самом деле я только сейчас понял, что мне, наверное, скорее нужен совет.

– Я не видела тебя больше десяти лет, – ответила Лена. – Да и тогда знала очень поверхностно. Почему ты считаешь, что я буду давать тебе советы?

Теперь замолчала уже она. Было видно, что она колеблется.

– Хорошо. Я попытаюсь дать тебе совет, но для этого мне нужно понять, кто ты и кем ты стал.

Митя кивнул.

– Я уже от этого отвык, – сказал он, с усилием пытаясь улыбнуться.

– От чего? – спросила Лена.

– От таких форм прямоты. Но начинай.

– Что ты сейчас чувствуешь?

– Это смешно, – ответил Митя. – Это уже не прямота, а игра в психологию. Я не верю в психологию. Но хорошо. Пусть будет по-твоему. Я чувствую боль. И растерянность.

– Хорошо. Ты чувствуешь себя виноватым?

– Да. Хотя я же не знаю подробностей. Я ведь вообще про нее почти ничего не знаю.

– Виноватым, несмотря на то, что я тебе написала.

– Несмотря.

Митя замолчал.

– Ты знаешь, – продолжил он через несколько минут, и все это время Лена терпеливо и молча ждала, – одной из последних вещей, которые Катя мне сказала, было: «Горящий дом не бросают». Я думаю, для нее было важным, чтобы я чувствовал себя виноватым. Наверное, и за нее тоже. Скажи мне, – добавил он, – ты правда думаешь, что в Луге можно утонуть?

Лена пожала плечами.

– Она пила?

Лена изумленно на него посмотрела.

– Прости, – сказал Митя. – Я же больше десяти лет ничего о ней не слышал. Может, наркотики? Ты только не уходи сейчас, пожалуйста. Сердиться можешь. Только не уходи.

Она снова покачала головой:

– Слушай, не расстраивайся ты так от своих вопросов. За эти годы многие сторчались, и крепче ее. А ей и так было тошно. От всего вокруг. Она как-то очень тяжело это переживала. Но нет, не кололась. – Несколько секунд Лена о чем-то думала. – Ты не представляешь, что мы здесь пережили в девяностых. Какой это был ужас. Я понимаю, что ты обо всем этом читал, наверное. Но оттуда, из вашего сытого буржуйского рая, где существуют законы, вам все равно этого не представить. Скажи, – спросила она после следующей паузы, – тебе было бы легче, если бы ты точно знал, что она утонула по каким-то понятным бытовым причинам и что это не было самоубийством?

Митя покачал головой.

– Хорошо. А как тебе было там?

– Ты же сама сказала, задавай конкретные вопросы.

– У вас же там море?

– Да, – ответил Митя, – даже три. И большое теплое озеро, которое тоже немножко море.

– И пляжи?

– И пляжи. Вдоль половины страны. А почему для тебя это важно?

– Подожди. Наверное, короткая теплая зима. Мало снега? Как в Турции?

– В питерском понимании у нас вообще нет зимы. И снега не бывает почти никогда. Зимой идет дождь. Когда десять градусов, все говорят, что невыносимо холодно.

– Минус