Полубородый - Шарль Левински

И теперь я боюсь за него. По мне так лучше бы заявился герцог и его солдаты убили меня, только бы мой брат остался жив.

Сегодня утром он услал меня в Эгери, на ярмарку по случаю Дня святого Мартина: раз мои друзья отправились туда, то мне негоже отрываться от друзей, я, дескать, так хорошо ухаживал за больной Аннели, что могу себе позволить отдохнуть. И она его поддержала: мол, ей будет даже кстати один день меня не видеть, а то я намозолил ей глаза и надоел вопросом, не надо ли ей чего. Она сердится, что по сей день не может как следует ходить; а ведь она всегда начинала своё странствие по деревням ещё до святого Мартина. Гени подарил мне три монеты, чтобы я на ярмарке мог себе что-нибудь купить.

Я ещё заскочил по пути к Полубородому спросить, не надо ли для него что-нибудь купить в Эгери. Он показался мне непривычно взвинченным, для него это странно, обычно он всегда такой спокойный. Он сказал, для него уже никто ничего не сможет купить, в этой жизни ему требуется только одно, и скоро он это получит. Он не объяснил, что имеет в виду, но теперь я думаю, что это не могло означать ничего хорошего.

Вниз, в Эгери, я шёл вдвоём с Мочалом-Лауренцем. Он говорит, что по-прежнему мой друг, но произносит это так, будто хочет одарить меня этим. А про свою работу говорит так, будто выкопать могилу – это вообще самое трудное дело на свете и до него никогда не держал в руках заступа. Притом что я работал на старого Лауренца, ещё когда Мочало ни за что бы не решился на это из предрассудка: мол, если в могиле наткнёшься на старые кости, то мертвец утащит тебя к себе. Притом что зло причиняют всегда только живые, не мёртвые.

В Эгери царило радостное оживление, как тогда на судебном процессе Полубородого, улицы полнились народом, и большинство ещё до полудня были пьяными. Мне то и дело попадались знакомые из деревни; из мальчишек так почти все. За Айхенбергером тянулась целая свита, они несли его вещи, и если он хотел что-нибудь купить, свита расталкивала перед ним толпу, загородившую прилавок. Ему это нравилось, услужливость он принимал как должное; видимо, Айхенбергер считал, что с толстой мошной у тебя больше прав, чем у других, да, наверное, так оно и было.

Как всегда на святого Мартина, всюду было что посмотреть или купить. Не знаю, в радость святому Мартину, что его чествуют таким образом, сам-то он стремился поделиться, а не потратить деньги. Глотатель огня, которого я встречал уже дважды, опять попался мне навстречу, он выступал здесь со всем своим семейством, только старый дедушка-ходульщик к этому времени уже умер. На площади перед церковью один умелец рвал зубы, совсем тщедушный человек, прямо удивительно, откуда у него силы выдёргивать зубы, а когда не было никого с зубной болью, он предлагал средство от всех болезней. Одна женщина тут же на месте сделала глоток и закашлялась так, что не могла остановиться. Она ругалась, что у неё в горле адский огонь, а тщедушный сказал ей, что лекарство уже начало действовать, в медицине, мол, так же, как в жизни: сперва становится всё хуже перед тем, как станет всё лучше. Но я в это не верю, так думают только люди вроде дяди Алисия, который считает, что сперва надо убить достаточно врагов, тогда в конце наступит рай. Но люди на ярмарке всё равно покупали это лекарство.

Штоффель со своим новым подмастерьем был занят в кузнице и едва поднял голову, чтобы поздороваться со мной. Сказал, ему не до ярмарки, даже вздохнуть некогда, так много заказов на полубарду, но это ведь и хорошо: чем больше у тебя работы, тем меньше времени на думы. Я спросил его о Кэттерли, и он сказал, что как раз из-за неё он и не хочет думать, он навестил её в Швице, но ему показалось, что она ему не рада и предпочла бы, чтобы все люди оставили её в покое, в том числе и он.

После кузницы я ещё немного погулял по рынку, размышляя, на что бы потратить мои три монеты. Айхенбергеру не приходилось раздумывать о таком, он теперь мог купить всё, что пожелает, но я думаю, как раз потому, что ему всё легко даётся, он получает от этого меньше радости.

В конце концов я позволил себе жареное гусиное бедро. Когда теперь вспоминаю, как это было вкусно, мне становится стыдно; в тот момент, когда я слизывал с пальцев жир, с Гени и случилось это, а я не знал и продолжал радоваться жизни.

На улице тем временем становилось всё более шумно, и уже трудно было различить: то ли люди веселятся, то ли уже нападают друг на друга? Я думал, не пойти ли домой – может, я уже понадобился Аннели. Но это была лишь отговорка, чтобы похвалить себя, на самом деле я ушёл потому, что у меня не осталось денег. Идти было приятно, потому что светило ноябрьское солнце, хотя уже и не в полную силу. Я придумал себе новую песню, которую хотел опробовать дома на флейте и сыграть для Гени после вечернего супа. Теперь он, может статься, никогда уже её не услышит.

На последнем отрезке пути, из деревни вверх к голодному подворью Штайнемана я заметил мёртвую змею, висящую на ветке куста. Но то оказалась не змея, а кожаный ремень от крепления искусственной ноги Гени. Сама нога лежала под кустом барбариса; если бы не ремень на ветке, я бы её и не увидел. Я потом везде искал Гени и ободрал все руки о колючие кусты. Я надеялся, что быстро его найду, и вместе с тем надеялся, что не найду, потому что если бы его тело лежало в зарослях кустарника, как его нога, то он был бы мёртв.

Я хотел молиться, но не знал кому.

Гени я нигде не обнаружил, должно быть, его кто-то утащил; сам он без ноги не сделал бы и шага. Я не мог себе представить, кто и для чего мог учинить такое, мне это казалось одной из тех загадок, какие загадывает людям чёрт: правильного ответа на них нет, поэтому разгадать их нельзя.

Остаток пути до дома я бежал в гору, с ногой в руке. Это казалось