Полубородый - Шарль Левински

сказав полную глупость: мол, он видел, как шатается вершина горы; или господин капеллан в проповеди сказал, что на улице можно ходить только на цыпочках. В конце концов Гени просто повёл меня за руку и показал, что горы находятся слишком далеко, чтобы убить нас. Но успокоился я не столько от его объяснения, а просто оттого, что мой старший брат не боится.

И теперь, когда я уже гораздо старше, Гени снова избавил меня от страха, что может быть война.

Он снова в деревне, причём приехал он таким образом, что я едва мог поверить, а именно: в паланкине, как тогда доктор-юрист. Ему самому это было неудобно, он предпочёл бы приехать верхом на муле, сказал он, да хоть бы и на осле, но правитель настоял на паланкине, и у него были на это причины. Я рад, что есть такие люди, как он, эти люди не умнее всех прочих, но у них больше времени на размышления, ведь им, в конце концов, не приходится работать целыми днями, пока не валишься с ног от усталости. Когда им кто-нибудь рассказывает, что на некую деревню напали и сожгли её, то они не верят этому, а засылают кого-нибудь с проверкой, а когда посланный возвращается и говорит, что не нашёл такую деревню, тогда они знают, что их обманули, и не делают никаких глупостей. А в первую очередь они определённо не хотят никакой войны, потому что потеряют от войны гораздо больше, чем обыкновенный крестьянин. У крестьянина солдаты могут забрать колбасу из коптильни или, если дела совсем плохи, могут спалить его дом, но колбасу можно начинить новую, а дом отстроить заново. А больше у него ничего не отнимешь, потому что нечего отнять, ведь далеко не у каждого крестьянина под ростками бобов зарыт горшок с дукатами. А лучшие люди в схватках теряют многое, поэтому они осторожнее; у кого двор полон кур, тот не станет приманивать лису.

Как я уже сказал, Гени доставили в паланкине, что того дворянина, а причиной было то, что все должны были увидеть, что прибыл не какой-нибудь там обыкновенный Гени, а некто важный; правитель полагал, так люди будут его слушаться, когда дойдёт до дела, а именно это скоро станет очень важно. Гени жил у нас с Аннели, и у нас было достаточно времени для бесед; то, для чего его послали сюда, ещё не наступило, да он был и не единственный посланный от правителя, их было много, и у всех было одно и то же задание.

Гени не должен был всё это рассказывать мне, но ведь я его брат, а кто же выдержит долго держать язык за зубами. Но я ему клятвенно обещал не разносить никакие слухи.

Он сказал, что мне не надо тревожиться из-за нападения или войны, в конце концов ведь уже октябрь, то есть прошло почти два года с того дела в Айнзидельне, и кроме интердикта и отказа в монастырских волах для пахоты пока что не случилось ничего плохого. Причина этому не в том, что у аббата или герцога есть дела поважнее, и не в том, что про нас просто позабыли, но всё это время велись переговоры, пусть и негромко, пусть и не на рыночных площадях, а в тишине, без того, чтобы об этом трубили герольды. Делегации чуть ли не тайком пробирались друг к другу – по его словам, как молодые люди из враждующих семейств, чтобы никто не знал, что они тайно встречаются. И хотя формально мир не заключён, но есть такой вид договорённости с герцогом, не написанный на пергаменте и не скреплённый печатью, но на словах, только никому пока не надо про него знать, иначе он не будет действовать. Собственно, дело в том, и это предпосылка для всего остального, что герцог Леопольд не так уж сильно заинтересован в монастыре; с тех пор как его брат коронован в короли, но вместе с тем корону получил и один из Виттельсбахов, у Леопольда есть куда большие проблемы. До нападения на монахов ему и дела нет, но если кто нападает на них и остаётся безнаказанным, это наносит вред его герцогской чести, это и есть отправная точка, из которой следует исходить. Могущественные люди, сказал Гени, не то что мы, им не приходится каждый день беспокоиться о том, чтобы в суповом горшке была не только вода; им мало того, что постель мягкая, а огонь в камине жаркий. Им ещё подавай то, что обычные люди не могут себе позволить, а именно честь. Для графа или герцога нет ничего важнее этого, сказал он, они упиваются этим, как Кари Рогенмозер вином, и в точности как Рогенмозер не могут утолиться тем, что есть. Каждый барон хочет стать графом, а когда ему это и впрямь удаётся, у него нет времени порадоваться этому, он уже соображает, как бы добавить себе на герб ещё и княжескую корону, и так далее. Если такого обидишь – а для этого достаточно любого пустяка, – ему уже нет покоя, обида должна быть отомщена, иначе остальные аристократы будут меньше тебя уважать.

Нападение на Айнзидельн, сказал Гени, было для герцога как раз такой обидой; собственно, его честь требовала, чтобы он устранил обиду и защитил монастырь. Теперь, по прошествии времени, герцог не может просто так забыть об этом, он обязан что-то предпринять, причём что-то публичное, чтобы другие могущественные люди увидели и сказали: «Он им показал, где сидит Бог». А раз это так, говорит Гени, потому что речь идёт о чести и в принципе больше ни о чём другом, то правитель и его советники придумали, что предложить герцогу.

– Правитель и ты, – поправил я его, но он отмахнулся: мол, не настолько он важен.

Но мне не следует представлять дело так, продолжал он, что можно запросто пойти к герцогу и сказать: «Мы считаем, надо сделать так-то и так-то». За такое ты схлопотал бы только решительное «нет», ещё и в грубой форме, и это всё опять же из-за чести. Герцогу Леопольду внешние формы ещё важнее, чем всем другим, ведь ему всего-то двадцать пять лет, а молодые люди, я это знаю по Поли, охотно играют в обиженного и становятся строптивыми. Нет, если ты хочешь чего-то добиться от этих людей, следует продвигаться крохотными шажками и надо быть всегда наготове согнуть спину и дать снять с себя стружку, по-другому благородные люди не привыкли. Кроме того, необходимо позаботиться