Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

– Далеко ли правление колхоза? – спросил я у девочки в белом платьице и с русыми косичками.

– А вам который колхоз? Тут два: «Тринадцать лет Октября» и «Пятнадцать лет РККА».

– Да хотя бы «Тринадцать лет Октября»!

– А вот она тут, контора, – девочка указала мне на высокий дом с голубыми ставнями, где помещалось правление колхоза. – А вон и председатель.

Близ ворот ограды колхозной конторы копытил землю вороной жеребец, запряженный в легкий тарантас. У тарантаса стоял человек в офицерском мундире с гвардейским значком и двумя полосками орденских ленточек. Он встретил меня пытливым взглядом серых глаз, спросил:

– Вы ко мне?

– Да не то чтобы к вам… Мне нужен председатель колхоза.

– Я и буду.

– Вы? А мне показалось – вы человек военный.

– Так оно и есть, – подтвердил председатель. – Две недели тому назад я прибыл из Калининграда. Может, знаете, наш город теперь есть такой в бывшей Восточной Пруссии?

– Как же. Вы офицер?

– Был гвардии капитан, демобилизован в запас…

Гвардии капитан, председатель колхоза, Прокопий Сергеевич Малышев был человек среднего роста, плотный, загорелый и весьма степенный. Говорил он четко, по-военному. Тут же при мне он отдал хозяйственные распоряжения бригадиру третьей полеводческой бригады и кладовщице, которую назвал Аннушкой.

– Ты, Аннушка, собери подводу на базар с огурцами. Мы уже имеем пятьдесят тысяч рублей доходу от парников, а должны иметь сто тысяч. Трудодень будет денежным… Ты это знаешь?

– Знаю, Прокопий Сергеич, сделаю, – ответила Аннушка, будто она не только отправит подводу с парниковыми огурцами, но и сделает все возможное, чтобы получить сто тысяч рублей доходу от парников.

Аннушка была в темно-коричневой кофте и в серой юбке. В ее плотном здоровом теле, в каждом ее движении, в мускулистых руках и даже в красивой посадке головы на крепкой загорелой шее чувствовалась большая сила. Лицо и руки у Аннушки были бронзовыми от загара.

– Я думаю, – сказала Аннушка, – отправить с огурцами редиску второй подсады, викторию первого сбора… Отправлю всю. Разным уполномоченным ничего не буду оставлять, купят и на базаре. – Аннушка метнула в мою сторону лукавый взгляд. Она не знала, что я не уполномоченный, а просто посетитель. – Да отправлю луку. На викторию да на лук в городе большой спрос, Прокопий Сергеевич. Мы выручим хорошо.

– Делай, Аннушка, делай, – подтвердил Прокопий Сергеевич. – Нам нужны деньги. Деньги и деньги!.. Хозяйство надо поднимать, хозяйство подзапустилось.

Аннушка ушла. Я проводил ее взглядом и подумал о том, что кривинцы крепко сидят на земле. Это для меня было приятно и радостно потому, что в некоторых колхозах мне приходилось наблюдать другую картину: бесхозяйственность и отсутствие всякого расчета.

– Я вас не буду задерживать, Прокопий Сергеевич, – сказал я председателю. – Тем более, я не уполномоченный. Но меня интересуют некоторые явления в вашем колхозе. Почему, например, у вас в деревне заплоты целы? Ведь у вас дрова далеко. Да и это самое… Вон там даже новые постройки – ограда, поднавесы, а это, должно быть, конюшня и кузница? – Я указал на правую сторону улицы. – Вот я встретил в поле трех инвалидов, они что – тоже работают?

В этот момент из-за конюшни вышел на главную улицу человек, покачивающийся, словно он находился не на земле, а на море, и его слегка встряхивал шторм. Он был пьян и пел, но таким диким голосом, словно вместе с заунывно-стонущим напевом выворачивал из себя душу. Голос его то шел на высоких, резких нотах, то вдруг стремительно падал до хриплого баса и через две-три секунды снова срывался на дребезжащий фальцет. Становилось смешно.

Э-эх, Милка-а ма-я,

Милка да-рага-ая…

Он пел. А следом за ним бежали бойкие ребятишки и наперебой писклявыми голосами передразнивали:

Ех, Милка-а мая…

Милка, Милка-а мая…

Председатель забыл ответить на мой вопрос. Он забросил вожжи на круп поблескивающего сытого вороного жеребца и, сказав ему: «Стой здесь!» – направился, сердитый, с хлыстом в руке, навстречу «Милке». Я подумал, что грозный Прокопий Сергеевич намеревается вздуть нарушителя трудового порядка деревни, и пошел следом за председателем… Известное дело: мы люди записывающие. А уж такой момент разве утерпишь, чтобы не записать?

Увидев приближающегося к нему сердитого гвардии капитана, «Милка» вдруг оборвал свой дикий напев и оглянулся – точно выбирал место, куда удрать. Ближе всего к нему были новые тесовые ворота, у которых не была заложена подворотня. К этим воротам он и направился. Но в тот момент, когда пьяный «Милка» наклонился туловищем вперед, точно намереваясь щукой нырнуть в подворотню, широкая загорелая рука гвардии капитана легла ему на плечо.

– Здравствуй, Карп Федорович!

– Здравствуйте, Прро-оккопий Сергеич.

Наступило молчание. Я удивился спокойствию Прокопия Сергеевича. Ведь всего минуту тому назад его лицо пылало таким гневом и так горели его глаза, что я всерьез опасался за судьбу пьяницы. Сейчас слегка побледневшее лицо председателя было совершенно спокойно, только его серые глаза смотрели пронизывающе-строго. Карп Федорович под этим взглядом все больше съеживался и временами вздрагивал.

Молчание продолжалось долго. Прокопий Сергеевич взглядом приказал ребятишкам удалиться и молча осматривал Карпа Федоровича с головы до ног. Был Карп Федорович крепкого телосложения и совсем не инвалид, но являл собою зрелище довольно жалкое: волосы у него были всклокочены и в грязи, лицо заросло сизоватой бородой, как щетиной. Военная гимнастерка и порванные сзади брюки, вероятно, цвета хаки, тоже были настолько грязны, что потеряли свой цвет.

– Та-ак, значит, продолжаете, Карп Федорович? – Карп Федорович, потупя глаза в землю, угрюмо молчал. – Та-ак… Это в тот момент, когда колхозники надрываются на сенокосе, а хлеба подпирают нас с уборкой? Это в тот момент, когда бабы из верховья плавят плоты, чтобы Карпу Федоровичу было тепло зимой? Это в тот момент, когда проклятая засуха выжгла наши травы, срезала нам урожай? Карп Федорович пьянствует… Вон подростки везут на быках телеграфные столбы. Это Карп Федорович зимой будет слушать у себя дома радио, и плясать, и песни петь!

Я взглянул на улицу. В самом деле: десять пар быков в сопровождении трех молодых женщин и подростков тащили по главной улице длинные стволы деревьев.

– А вы пьете?.. Оно ведь и понятно, Карп Федорович, работать труднее, чем пьянствовать! Пьяному что: все хорошо! И все гладко!..

– Втянулся в проклятую. – Карп Федорович еле выдавил из себя эти слова и судорожно сглотнул, отчего лицо у него сморщилось еще больше.

– Врешь, Карп Федорович, врешь! Ты ведь не легче пробки, чтобы тебя пробка потянула за собой. Ты думаешь, Прокопий Сергеевич не любил выпить? Да с моим удовольствием!.. Мне