Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

и раздумывал: «Да как же это я забыл зарядить винтовку?..» Думая о том, почему в магазинной коробке его винтовки не оказалось ни одного патрона, Антон осматривал поле недавней битвы, где он подвергался смертельной опасности. Самец прополз саженей тридцать от берлоги, кровавый след и смятый вдавленный снег узкой полосой показывали его путь. У издохшего медведя – клочья выдранной шкуры с заду, объеденные Черней уши. А убит он был выстрелом Миши. «Да как же это я забыл зарядить винтовку?» – спросил еще раз сам себя Антон, безучастный к окружающему, и вдруг вздрогнул от надрывного лая собак и двух выстрелов, раздавшихся один за другим где-то за его спиною.

Чернову-старшему было в этот вечер после охоты плохо. Самка-старица так изуродовала его левую ногу от ступни и до паха, что страшно было смотреть. Лежа на нарах, он не стонал, как стонут тяжелобольные, а разговаривал, точно ему от разговоров было легче. Он разговаривал с Мишей. Рассказывал юному охотнику бывальщину из охотничьей жизни… Он доволен, что взял с собой Мишу в тайгу. Это он, Миша, двумя выстрелами в голову пристрелил страшную тяжелую медведицу, когда она навалилась на него.

– Ты, Михайло, охотник. Ты и есть самый что ни на есть охотник, – говорил Митюха. – Ежели когда почувствуешь в себе дух слабый, не бывай в тайге… Тайга – она любит веселых, смелых. Да и проворных! Оплошаешь, оробеешь под горячий момент, – тут тебе и крышка. И на фронте бывало так же, как на охоте. Сноровкой да проворностью человек брал. Я и в разведки хаживал. На чешской и на польской земле в окопах лежал, а вот жив остался. И раненья не довелось испытать. Пронесло мимо. А вот тут, видишь, как получилось? Оплошал. Знать, не обо всем подумал. Малость поторопился. Если бы не ты, тут бы и остался в тайге, на шестьдесят четвертом медведе. Отец-то твой ловкий был охотник. Помню, хорошо помню. Он мало говорил, но зато поворачивался круто. Вот оно как. И ты круто сумел повернуться у берлоги. За то тебе мое спасибо. Напарника спасти во время беды большое добро, паря. Большое!..

Митюха говорил, преодолевая мозжащую боль в ноге, а Антон, мрачный и подавленный, молча сидел у печки. Правда, старший брат ни одним словом не упрекнул Антона, будто ничего и не случилось, но Антон понимал и без слов, что значит, когда старший брат ни разу даже не взглянул ему в лицо после того, как они с Мишей принесли его на руках в зимовье. Теперь уже Антон не оправдывался перед своей совестью сороковым медведем. Если пострадал не он, а Митюха, какое же это отношение имеет к сороковому Антонову медведю? А счет старшего брата давно перевалил за шестьдесят. «Подвел я Митрия!.. Да что же это со мной приключилось? Ровно кто подменил меня на этот раз! А Михайло молодец! Не будь его, пожалуй, и мне несдобровать бы».

Так решил Антон и почувствовал, что ни зависти, ни враждебности к молодому охотнику у него нет.

После выхода из тайги Дмитрий Чернов долго болел. Железный организм на этот раз победил смерть, но охотник на всю жизнь остался хромым.

1946

В колхозе

Из путевых зарисовок

В первое послевоенное лето, будучи в Минусинске, я решил побывать в деревне Кривой. Путь я выбрал пеший, но дороги не знал, а сведения, полученные у одного из старожилов, были довольно неопределенны: «Дойдете до первой елани, – говорил старожил, – возьмите левее. После второй елани надо свернуть вправо. А после третьей… я уже и сам не знаю, как: верно, берегом лучше идти… Видите ли, дороги в Кривую путаные, кривые».

На заре я вышел из Минусинска.

Утро было свежее, бодрящее, и шел я быстро, – хотелось добраться в Кривую до солнцепека. Первая лесная елань виднелась далекой темной стеной на горизонте. По обочинам дороги расстилались огороды горожан: квадраты, косые углы, треугольники. И все это было засажено картофелем. Большая протока Енисея, образовавшая Татарский остров, была еще в тумане, и воды в протоке казались молочно-сизоватыми. Птицы еще не проснулись, было необыкновенно тихо… Но вот зардела восточная кромка неба алыми полосками, и сразу же по-особенному запела степь. Из травы вылетали птицы и, делая круги в воздухе, радостными напевами встречали восход солнца. По дороге стали попадаться встречные: на телегах, пешеходы с узлами и корзинками – все они спешили в город.

Миновав третью елань, я оказался на распутье: три дороги расходились веером в разные стороны, – какая же кривинская? Как потом я узнал, все три дороги вели в Кривую: одна, правая, для пешеходов и верховых, средняя – для автомашин и левая – объездная. По правой дороге в Кривую 15 километров, по средней – 25 и по объездной – 40. Я пошел прямо лесным массивом и шел не менее семи километров. В лесу было прохладно, хотя солнце поднялось высоко и начинался знойный день. Но вот кончился лес, и тропа вдруг как-то сразу потерялась, словно ушла под землю. «Вот еще оказия!» – подумал я, озираясь вокруг. Прямо передо мной упиралась в небо высокая лысая гора. Палящее солнце засушливого лета так опалило эту гору, что она была не зеленой, а седой, точно постарела. Взбираться на гору мне совсем не хотелось, но другого пути, видимо, не было. Вдали, на склоне горы, ходил какой-то человек, он и указал мне дорогу через гору к протоке Енисея.

С вершины лысой горы моим глазам открылся красивейший вид. Признаюсь, такого живописного уголка я не встречал нигде на Енисее: с высоты горы я увидел огромную дугообразную излучину реки со множеством зеленых островов, опоясанных протоками. Далеко вдали синели горы противоположного берега широкой, как море, реки.

Тропа вела по склонам. Пробираясь в зарослях кустарника, я частенько применял пластунский способ передвижения на опасных кручах, при этом камни, тронутые мною, катились вниз и бухались в глубину зеленоводого Енисея (у островов вода Енисея казалась именно зеленой).

В восьмом часу утра я вошел в поселок и осмотрелся. Дома в Кривой срублены из цельного леса – высокие, крестовые, с большими окнами. Каждый дом обнесен заплотами из толстых плах. Меня это удивило. Жителям деревни, несомненно, приходилось доставлять дрова сплавом по Енисею, может быть, за десятки километров, а они за все эти годы войны не тронули ни заплотов, ни надворных построек. В других деревнях, как я наблюдал, ни у одного дома не осталось заплотов, – все переведено на дрова. А ведь и в Кривой во время войны все работы выполняли почти одни женщины да старики. В чем