Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

разговора с Ироновым случайно встретил Большого Лоцмана.

В те дни я жил в подтаежном селе Покровском на реке Малтат, в доме молодой гостеприимной вдовы Анны Романовны Чухаловой.

Как-то в дождливую летнюю ночь в отведенной мне вдовою горенке я делал свои путевые заметки. Керосиновая лампа с выщербленным стеклом тускло рассеивала свет по горенке, обитой коричневыми обоями. Вокруг лампы роем вились светлые и черные бабочки.

Я не слышал, как кто-то подошел к открытому окну, и вздрогнул, когда раздался голос:

– Хозяйка дома?

– Хозяйка? – переспросил я, обернувшись.

В окно были видны плечи незнакомца в мокром плаще. С головы его струилась вода. Он смотрел на меня хмуро и серьезно. Усталым движением левой руки он смахнул дождевые капли с прямого тонкого носа, вздохнув, щурясь, выслушал мой ответ.

– Анна Романовна только что вернулась с заседания правления колхоза, – ответил я. – Она спит. Вам необходимо ее видеть?

– Нет, – ответил незнакомец. – Но, бывая в Покровском, я всегда останавливаюсь в ее доме. Я из тайги. Главный прораб Д. – леспромхоза. И мне все-таки придется здесь переспать эту ночь.

Говоря это, он улыбнулся. Но и улыбка, как и все его движения, была усталая.

Я открыл калитку ограды и ввел в дом незнакомца, назвавшего себя Григорием Ивановичем Черемных.

Поговорить нам не пришлось. Главный прораб сразу же, как только вошел в горенку, заявил, что он всегда спит на голом жестком диване в углу горницы. Полусонными движениями он сбросил мокрый дождевик, снял тяжелые болотные сапоги и, подложив под голову кожаную тужурку, лег на диван и мгновенно заснул.

Спал он на спине. Молодое, скуластое, обросшее сизоватой щетиною лицо было спокойно, губы плотно сжаты. Черные стриженые волосы на голове щетинились. Грудь и руки, укрытые армейским кителем, возвышались горбом. Рядом на стуле лежала армейская зеленая фуражка.

В эту ночь мне почти не пришлось спать. Не успела еще дрема отуманить мое сознание, как кто-то дробно забарабанил в окно рядом с моей кроватью. Опираясь рукой о подоконник, я выглянул на улицу. За окном отбеливало. Разорванные гряды лиловых облаков лениво ползли на север.

– Кто там? – окликнул я.

К окну подошел мужик в тужурке, прислоняя широкое бурое лицо к стеклу, присматриваясь, сказал:

– Вроде не узнаю.

– Кого? – спросил я, открывая окно.

– Так оно и есть.

– Что? Вам кого нужно?

– Да самого надо. Он говорил, будет тут.

– Кто? Григорий Иванович?

– Он самый. Скажите ему – у моста затор. Вот-вот сорвет мост. Измучились мы и не знаем, что делать. А лес все напирает и напирает. Эдакий заторище, прямо беда! – Мужик вздохнул, поправил картуз, сидящий лепешкой на его голове, и для убедительности пояснил: – Непременно сорвет мост. Непременно. Эдакий заторище! Беда.

– У моста затор? А вы что же, проспали, Васильев? – вдруг глухо спросил прораб Черемных.

– Я с бригадой у Малтата стоял. Да вот не сдержали, – попытался было оправдаться Васильев.

Похрустывая болотными сапогами, прораб ушел. Любой позавидовал бы расторопности этого человека и тем более лисьей чуткости его сна.

Утром, после его ухода, я увидел на диване черную руку. Обыкновенную искусственную кисть руки в черной перчатке. Рассматривая ее, пробуя сжимать и разжимать пальцы, я невольно думал о войне, об инвалидах, так или иначе приспособляющихся к трудовой жизни.

В горницу вошла, мягко ступая, Анна Романовна. Здесь, в Покровском, Анна Романовна – бухгалтер колхоза. Дородная, приземистая, светловолосая, с лицом румяным, как мякоть спелого арбуза, она имела характер добродушный, но твердый. Ей тридцать лет. Бездетная. Муж ее до войны был бухгалтером колхоза. Погиб на фронте еще в первый год войны. Прослушав шестимесячные курсы, в 1943 году Анна Романовна стала бухгалтером. Колхозники ее хвалят и частенько говорят: «Не подломись, Анна Романовна. Не подломись». Лодыри, обиженные Анной Романовной, предупреждают: «Считай, да не просчитывайся. Видим все. Много путаницы делаешь. Неуч». Но все это мало трогает Анну Романовну. Конторские книги у нее всегда в порядке. Залежалых ведомостей, не разнесенных по книгам, у нее нет. Годовой отчет в прошлом году сдала раньше всех колхозов района. В доме у Анны Романовны всегда полная чаша и порядок. Ее мать, согбенная годами старушка, с лицом, напоминающим смятый табачный лист, хлопотливо следит за огородом, ухаживает за маленьким ягодником вокруг дома, присматривает за коровой и за домашней птицей. Старушка с ранней зорьки и до поздней ночи на ногах. И все это хозяйство – большой крестовый дом, корова, два десятка кур, одиннадцать уток, семь голов овец, огород, ягодник, три колодки пчел – лежит на двух женщинах. И во всем порядок. И все делается вовремя.

Анна Романовна улыбалась.

– Ох, как же вы плохо спали, – сказала она, сияя розовым лицом. – И кто это вас беспокоил, прямо не могу понять. Ни клопов, ни блох в моем доме нет. А вы то шумели, то что-то двигали и даже разговаривали. Я уже хотела ночесь спросить…

Анна Романовна замолчала. Ее взгляд случайно упал на круглый стол, куда я только что положил черную руку прораба. Лицо Анны Романовны вспыхнуло. Ее высокая грудь под белой кофтой поднялась до глубокого вздоха.

– То-то вы и плохо спали. И давно он ушел?

– Ночью же и ушел, – ответил я.

– И всегда он так. – Анна Романовна свела свои тонкие брови. – Явится ночью, а исчезает с зарей. Когда он отдыхает, я и понять не могу. Летом у него – лесосплав. Зимою – лесозаготовки. Осенью – лесосплав. Весною, пока на реках лед, подготовка к лесосплаву. И всегда он спешит. И все срочное.

Говоря так в раздумье, Анна Романовна думала о чем-то своем, сокровенном.

– Вы хорошо его знаете, Анна Романовна?

– Еще бы, – призналась хозяйка. – Пять лет как я знаю его.

– И давно он с фронта?

– Да он не фронтовик. Ах, это вы про руку? Это он еще в своем первом плавании руку потерял. Тогда он был еще молодым парнем. Плыли они по Енисею. Буран захватил их у Осинового порога. Могли утонуть все, если бы вовремя не причалили. А буря отжимала плот от берега. Он бросился в воду, подтащил бечевой чалку к берегу и, когда заматывал канат вокруг дерева, как-то второпях оставил пальцы правой руки в узле. Так и отрезало. Вот с тех пор его и прозвали Большим Лоцманом.

– Так это и есть знаменитый Большой Лоцман?

– Ну да, – улыбнулась Анна Романовна. – А вы и не знали?

Взяв со стола черную руку, она вышла из горницы, а я решил разузнать, как Большой Лоцман справился с лесным затором.

После завтрака я вышел на реку Дербину, по которой плавили лес бригады рабочих Д. – леспромхоза. Утро стояло жаркое. Струистое марево синей дымкой