Тамара. Роман о царской России - Ирина Владимировна Скарятина

"Что же вы с ней сделали?" – яростно прошептала я.

Фигуры зашевелились и расступились, чтобы я, подойдя к кроватке, смогла над ней наклониться.

Неужели то была моя ненаглядная и прекрасная – ох, что же они с ней сделали? Что они наделали?

Её личико распухло, глазки смотрели на потолок неподвижным остекленевшим взглядом, всё тельце покрыли похожие на синяки пятна, и из горлышка вырывался этот ужасный хриплый звук.

Но когда я над ней склонилась, та, посмотрев на меня, улыбнулась. И её ручка слабо ко мне потянулась, а она жутким дифтерийным голосом прохрипела: "Мамочка".

"Моя душенька, голубка моя!" В отчаянии я разорвала мягкую сетку и, опустившись на колени, прижалась щекой к её щеке. Та довольно гугукнула, как случалось всегда, когда я так делала. Затем хриплый голосок прошептал: "Попо́".

Она думала о старом попугае, о том самом старом попугае, который по-своему "помог" ей явиться на белый свет!

"С ним всё хорошо, дорогая. Он шлёт тебе свою любовь и поцелуи и просит поскорее поправляться. Он летит сюда прямо из дома и скоро сядет к тебе на кроватку", – удалось мне ответить.

Она улыбнулась, и на миг в её глазах промелькнули весёлые искорки.

"Попо́", – выдохнула она.

Я поняла, чего та хотела. Она хотела, чтоб я спела её любимую дурацкую песенку, которую я про него сочинила.

Сделав отчаянное усилие, я откашлялась и стала петь первые слова:

"Давным-давно на свете жил

Наш старенький Попо́,

Любил кокосов молоко

И речку Лимпопо …"

Внезапно она стала задыхаться.

"Воздух, ей нужен воздух. Скорее ей помогите", – отчаянно закричала я мужчине в белом халате и шапочке, который, очевидно, был врачом. Тот склонился над ещё одним столом, уставленным пузырьками с лекарствами и различными предметами, поблёскивавшими в тусклом голубоватом свете. Рядом с ним находилась опытная французская больничная медсестра.

Вдруг меня накрыл сильный приступ тошноты, и я, цепляясь за Папусю, сумела добраться до маленькой ванной комнаты в конце коридора. И там, пока меня бесконечно рвало и рвало, тот крепко держал в своих объятиях моё дрожавшее, измученное тело. В конце концов ужасная напасть прошла, и я смогла вернуться в детскую.

Открыв дверь, я снова подошла к кроватке.

С моей крошкой произошли изменения. Теперь та спала, и я услышала, как врач прошептал Папусе: "Возможно, это поворотный момент".

На заднем плане я видела Маму, Алексея, Агриппину Ивановну и нескольких слуг – все они были неподвижны, словно обратились в камень.

Теперь моей девочке дышалось намного легче, и я слышала тиканье часов, тех самых, что я купила в Петербурге для детской в Красном Селе. Тик-так, тик-так – прошли минуты, потом час, и два, и три.

Я, стоя у кроватки на коленях, наблюдала за каждым движением маленького горячечного тельца, которое, казалось, сейчас мирно отдыхало.

Неожиданно её личико исказил спазм агонии, и, широко раскрыв глаза, протянув свои тонкие ручки, которые всего лишь несколько дней назад были такими пухлыми, она обняла меня за шею.

Пока я над ней склонялась, она трепетала в моих объятиях, будто птичка в ладони. Она дёрнулась раз, и другой, потом выгнулась и запрокинула голову …

"Всё кончено", – прошептал кто-то.

"Кончено? Что кончено?" – закричала я.

Но в эту секунду Папуся подхватил меня на свои сильные, добрые руки и вынес из комнаты. Тогда я и поняла, что это значило.

Он, уложив меня на незнакомую кровать, дал что-то проглотить. "Полежи спокойно, и это тебе поможет".

Но я не смогла спокойно лежать. "Только движение сумеет помочь", – тупо подумала я и, выйдя в коридор, принялась расхаживать туда-сюда. Папуся поддерживал меня, пока я, пошатываясь, настырно брела час за часом. Это напомнило мне о той ночи, когда в Красном Селе родились мои крошки. Тогда мы прошли много вёрст. Теперь же одна из дочерей была мертва, а мне предстояли новые вёрсты.

Иногда на меня накатывал очередной страшный приступ рвоты, и Папуся опять цепко меня держал, ни на секунду не ослабляя хватки. Туда-сюда, туда-сюда двигались мы, и хотя всё моё тело болело, было гораздо лучше продолжать движение, чем лежать на кровати, снова и снова переживая тёмный ужас прошедших часов.

Минула ночь, и наступило утро. Тогда та же молния ударила ещё раз. Теперь второй ребёнок заболел дифтерией, и у её кроватки я опять, минута за минутой, пережила такие же мучения.

Хотя в этот раз было и своевременное введение сыворотки, и обеспечение кислородом, и операция на горле, её сердце не выдержало. К концу третьего дня обе малышки лежали бок о бок в своих маленьких белых гробиках.

Должно быть, врач тогда намеренно меня "вырубил" каким-то сильнодействующим лекарством, поскольку весьма длительный период времени выпал из моей памяти.

Сначала, как позже поведала мне Мамуся, я была без сознания; потом, к счастью, меня тоже поразила дифтерия, так что я многие недели пролежала в парижской больнице между жизнью и смертью.

Постепенно придя в себя и осознав, что произошло, я была слишком слаба, чтобы страдать столь же остро, как в те первые ужасные дни. На носилках я покинула Париж и на носилках же вернулась в Петербург.

Брось и иди дальше

Хотя моя прежняя комната пустовала и во всём доме было много свободных спален, Мама по какой-то собственной причине поселила меня в своей гостиной. Там, на принесённой туда моей старой кровати, что выглядела совершенно неуместно в таком интерьере, я торжественно возлежала, окружённая мебелью в стиле Люи Сэйз, обитой розовой с золотом парчой; стеклянными шкафами, набитыми дрезденским фарфором и безделушками; а также всяческим расставленным повсюду антиквариатом. В противоположном конце помещения, вытянувшись во весь рост у камина, возлежал Мишка Медведь с его стеклянными глазами, устремлёнными на меня немигающим любящим взором.

Открытая клетка Попо́ стояла рядом с моей кроватью, и бо́льшую часть времени он сидел на перекладине изножья или где-то рядом с моей головой. Время от времени он запускал когти в мои волосы либо по мне ходил, ласково снимая незаметные мелочи, которые мог разглядеть только он и которые, видимо, его беспокоили.

"Пссст, ууу", – озабоченно бормотал он, поворачивая набок голову, чтобы получше рассмотреть эти таинственные частички, представлявшие собой, казалось бы, ничто; и: "Пссст, ууу", – торжествующе вскрикивал он после того, как набрасывался на одну из них, клевал и проглатывал.

Если он целый день не спал на жёрдочке, то бегал по мне взад-вперёд, восклицая своё "Пссст, ууу", и атакуя, и