Тума - Захар Прилепин

…рассказал, как умер отец.

Она выспрашивала про каждую отцовскую рану. Отвечая, Степан догадывался: бабка Анюта всякий раз надеялась, что рана та окажется несмертельной – и подживёт, как заживали в иные годы прежние.

Она вспомнила, какой пораненный вернулся он с Хвалынского моря, и как перемог всё.

– Чегой ты на сей раз-то не перемог, Тимошенька? – спросила бабка Анюта, будто отец её слышал, и подозревая иную, злую причину его погибели: наговор, змеиный укус, заразную хворь ногайскую, – оттого, что стрела и сталь взять сына так просто не смогли бы.

…ещё рассказал, что брат Иван женился, но чад пока не нажил, а один был, да помер, но Ефросинья снова на сносях. А сам он, Степан, неженатый.

…рассказал, что родился Фролка, и на Фролку все дивятся и любуются, и что у него огненные кудри. Бабка тут же вспомнила, что у неё братец был такой же раскудрявый.

В свете лампадки было приметно, как вдруг ожили, слабо заблестели её тусклые глаза.

…рассказал, что Матрёна ушла к другому казаку, и бабка выслушала про то сердито, но ничего не сказала, только переспросила несколько раз:

– И ушла? Так и кинула сыночка?..

Ответил, что Фролка остался в Ивановой семье, а Фроська растит его как родного.

– А какого ж? – негромко бросила бабка Анюта.

…рассказал, что отец, умирая, обещался попу Куприяну сходить на богомолье в Соловецкий монастырь, помолиться Зосиме и Савватию, но ему не привелось. Потому отцовский обет идёт по напутнему отцовскому слову исполнять он, Степан.

– …а сам хотел, – снова загорилась бабушка, и здесь тоже расслышав в отцовской смерти несправедливость. – Загадывал, что сам дойдёт, – пошто ж не поднялся-то?

Она всё разговаривала с Тимофеем, уверенная, что он слышит и совестится.

…до Воронежа, поделился Степан, шёл он вверх по Дону в купеческом стружке, а дальше – один.

Бабка смотрела на него пристально, неотрывно, но взгляд её не смущал, не томил.

Он разгадал: бабка выглядывала в его лице черты упокоившегося сына и черты деда Исайи, раз за разом находя их, когда Степан говорил, хлебал щи, клал ложку, отирал рот.

Он тоже украдкой взглядывал в её лицо, но не мог распознать в стёртых, мягких чертах бабушки ни отца, ни брата, ни себя.

– …а мне снилося, что Тимошка побит, поранен; о том годе ещё было, в августе, – рассказала она тихо переливающимся голосом. – …и жалился он мне на раны, и стал их открывать, разворачивая себя, как из пелёнок, а я глянула на покалечины те – и вижу: не пелёнка на ём, а саван. А я проснулася, а домовой выл, выл, и я завыла тоже, и Никифора растолкала: помрёт, говорю, Тимошка… Заругался на меня, а я прознала, что помрёт.

Она говорила без единой слезы, но горе жило в её лице, в её руках, преисполняло её, словно вся она состояла из горя, тем горем была движима, и дышала затем, чтоб горе нести.

– …Ивашку-то привозил отец, – рассказывала бабка Анюта. – И сам заезжал многажды. Был раз, как утёк на Дон, сразу же, в первую осень, в ноябре, как и ты нынче. С купцом был, и привёз подарки тогда дорогие… Приезжал, как Азов-город сбирались имать, и был с ым дружок его Васькя, потешник, и дружок Корнила, справный, из черкес. Подарков не оставлял, на тот раз был скупой и молчун. А как Азов-город поимали, с Ивашкой был… А тебя не довёз: сказывал, хвораешь. А ты был с туркиней его, Марьей. А я всё молила и молила о тебе, день и нощь. Глоточкой захворал, едва ды́хал. Тимонька не чаял тебя застать. А ты и выдюжил.

…Степан ничего не ведал про то.

– Апосля, одним днём, снова был с Ивашкой, как пожгли Черкасский городок, и побили всех… – вспомнила бабка. – А ещё, как ходил на поиски Волгою и вернулся сюда, – перераненного, выхаживала его, разглядела всего. Ничуть и не поменялся сыздетства, всё такой же: и ручькя, и ножки, всё опознала. А и когда б вовсе без головы возвернулся, хоть и век спустя, – тронула б ручку, и сказала бы: мой, кровиночка… А у тебя пошто ж никакой жёнки нету, какой казак большучий?.. Разин род надо длить, то род особый. Ивашка на туркиню отцову походил, и сам весь – как семирукий, во все стороны извивался. А ты смирный, на Исайку-деда похож. А пригляжусь: глазами – на батюшку моего, Царствие Небесное. Пойдёшь к дедушке и к матушке моей на кладбище со мной завтрева, Стёпушка?

…съев щи, пощипывал теперь каравай.

Понадорванные родовые корешки, неведомые ему до сих пор, тянулись к нему, крепя душу, но удержать не надеясь.

…зашумели детские голоса: то дядька Никифор возвращался со своими малолетними чадами.

II

Торопливо, без слада, пихаясь, Степана били во дворе. Всё поглядывали, когда ж, втыкая посохи и рисуя ногами кривые круги, выйдет эмин. Опасались поуродовать раньше времени. Дамат и вовсе стоял поодаль, поджидая хозяина.

Цыганок у коновязи шарахался, пугаясь злой суеты.

Крутясь по камням двора, Степан несколько раз замечал его вверх занесённую морду, чёрные, косящие глаза… Всё хотел крикнуть: «Не бойсь! Не бойсь!».

Услышав посохи эмина, Дамат растолкал стражу. Приподняв за шиворот Степана, вдарил его по виску так, что он разом оглох. Схватил за волосы, и, не оглядываясь, поволок.

Заваленный на спину, выдувая носом кровавые пузыри, Степан поспешно и неловко перебирал ногами, ощущая, что щёки его вот-вот треснут. В глазах раскатывались раскалённые золотые кольца. Хватался руками за огромное, как ляжка, запястье Дамата. Тот, стряхивая царапающиеся казацкие персты, рванул на себя голову Степана, выдрав густой клок волос. Степан пал затылком о камень.

Обернувшись, Дамат смял Степанову бороду, схватив его за подбородок, как рыбу за жабры. Всё лицо уместилось в горячую, вонючую пятерню. Потянул так дальше.

За ними, часто колотя палками, спешил эмин. Вослед за эмином тянулись, стараясь не обогнать его, стражники.

Дамат подтащил Степана к яме. Один из стражников накинул ему петлю на ноги. Тут же Дамат спихнул Степана вниз.

Глубина зиндана была в полтора его роста. Накинутая верёвка вывернула вверх его тело, и он, издав грудной гак, рухнул на дно, задрав едва не вылетевшие из суставов ноги.

Завис так, головой в смрадной жиже.

Верёвочный конец подвязали к деревянному столбу, врытому возле ямы.

Слизывая кровь, Степан покачал головою, проверяя, не поломана ли шея его. За волосами со дна потянулись как бы ржавые сопли.

По двору бегала, перекрикиваясь, стража.

Слух возвращался, и крики становились всё громче.

…взвивался