Тума - Захар Прилепин

– Помолись за нас, брат наш, чадо наше!

…на том же кругу вдовицу Матрёну взял в жёнки один из старых черкасских казаков.

Фроська явилась было приглядеть, что́ заберёт Матрёна из разинских сундуков, – но Степан, не вставая с лавки, так вскинул на неё бровь, что та, сгорбившись, исчезла.

…стоя у калитки, Матрёна поклонилась Ивану со Степаном.

– …простите, детушки, что было не так!

Лицо её было строго и собранно. Платок она повязала туго, по самые глаза.

Не заплакав, вышла со двора.

За ней, ссутулившись, – почужевший Якушка; на плечах – две сумы: все их пожитки.

Фролка стоял здесь же, хмуро глядя на мать. Ему предстояло мужать и расти под присмотров дядьёв.

…как и не было целой жизни.

Сентябрьская листва взметалась так высоко, что липла на чакан крыш.

XII

Поутру Дамат нашёл в темнице двоих удушенных.

У цыгана была разорвана другая ноздря, а шея раздавлена так, словно её переехало колесо гружёной арбы.

У татарина щека висела мясным лоскутом, открыв жёлтые зубы. Глаз над содранной щекой был вдавлен в самую голову.

…Степана разбудил эмин, воткнувший со всей силою посох ему под лопатку:

– Карын юстю ятар, кёпек. Коркусуз! Ит рухлу, леш! (На брюхе спит, падаль! Страха нет! Пёс! Душа псиная, смердящая! – тур.) – кричал он, заходясь.

Степан вывернулся в сторону, и эмин, потеряв опору, едва не упал. Его одною рукой подхватил, качнув кольцом в толстом ухе, Дамат.

Оттолкнув руку Дамата, эмин снова взмахнул посохом, чтоб ударить Степана по голове, – но тот мягко, как кошак, отпрянул, и удар пришёлся по жиду.

Жид вскрикнул, закрываясь руками.

– Меним ики кёлем богдун? (Ты задушил двух моих рабов? – тур.) – хрипел, стервенея, эмин, пытаясь подойти ближе.

Степан молча глядел на него, не вставая.

Убитого татарина за ноги потащили к выходу. Тряслась, ударяясь затылком, страшная его голова. Из вдавленного глаза вдруг выпала монетка, вся чёрная от крови.

Схватив Степана за шиворот, Дамат легко, как мешок соломы, поволок его вослед за татарином.

Когда тронули второго мертвяка, цыгана, – у того влажная монетка выкатилась из рваной щеки.

…выволочив Степана в проход, Дамат махом вскинул его на ноги и, как жеребец копытом, ударил чудовищным кулаком под дых.

…во все стороны кинулись жирные, как головастики, искры на мелких хвостах, и воздух пропал весь…

…завидев небо, поразился, что жив, и не словами, а всеми силами попросил: «Даждь ми, Господи, в нощи не отчаяться, да благоугожду пресвятому имени Твоему, Тобой спасённый навек».

Глава шестая

I

Про Разиных в Собачьей Усмани встречные посадские и мужики не слыхали. Ни деда Исайю, не Тимофея Исаевича вспомнить не могли.

Тогда Степан спросил:

– …Никифор, прозваньем Черток, а мать его – Анюта.

Смурый мужик встал столбом. Долго, не моргая, с лицом отстранённым и глухим, смотрел пред собой. Он был в сермяжных портах, в армяке. Колпак на нём был войлочный. Обут в лапти.

Степан собрался уж двинуться дальше, но тот как очнулся: вспомнил.

– Мимо прошёл… – сказал так сипло, будто заговорил впервые за неделю, и начал, не глядя в лицо Степану, пояснять дорогу.

Поблагодарив – в ответ мужик шмыгнул носом, – Степан вернулся по удивительно грязной и кривой улочке назад, свернул на соседний порядок, прошёл три избы, – рыбий пузырь в маленьких окнах, пёстрые, крытые берёзовой корой, кровли, – и увидел свою бабку.

Анюта сидела у крылечка, под окном, на лавочке, в недвижимой задумчивости, обычно русским бабам и казачкам не свойственной.

Тяжёлые руки её, покрытые неотмываемой сажей, лежали на коленях. Ладони были развёрнуты вверх, будто ожидая дождя, а отвердевшие персты – полусогнуты.

Дул, нагоняя темь, тяжёлый ноябрьский ветер. С бабкой Степана разделяла чёрная, рябью покрытая лужа.

Раздумывая, поздороваться ли отсюда или найти сухой путь к избе, Степан искал место почище, чтоб переступить лужу, но жирная грязь была повсеместной.

Бабка тем временем встала и перекрестилась, неотрывно глядя на Степана.

– Кого потерял, сыночек? – спросила она, видя справно одетого, в кафтане, в широких казацких шароварах, в длинных сапогах, в собольей шапке незнакомца.

…посреди грязей, с чавканьем вынимая сапоги, Степан пошёл напрямую.

Бабка глядела на него так, будто заранее поняла: гость искал её, и весть его – чёрная.

Миновав лужу, ответил:

– Здравствуй, бабушка Анюта! Я Степан, сын Тимофея Исаевича.

Она уже плакала, оглаживая свою холодную телогрею.

Степан протянул руки, и они обнялись.

Он расслышал тихий запах старушечьих волос, слышный из-под шерстяного платка.

Только постояв так, будто привыкая к обнаруженному посреди жизни родству, троекратно расцеловались.

– Похоронил батьку, ба, – сказал он, удивившись самому, вдруг явившемуся, слову на губах. Степан произнёс его впервые.

…пошёл в избу вослед за бабкиным плачем.

Она голосила во всю материнскую силу о том, что потеряла сына.

В сенях было темно. Степана объял дух редьки, квашеной капусты, кваса. Разуваясь, в просвете неприкрытой уличной двери различил на полу множество подранных лаптей и башмаков на малые ноги.

Посреди избы бабка остановилась. Нараспев прокричала окончание плача своего, и смолкла так же вдруг, как и начала причт.

Войдя, Степан перекрестился на красный угол слева от двери, едва различая Божницу.

В дальнем углу стояла, челом ко входу, белёная печь.

Указав внуку место под самыми иконами, бабка бесшумно прошла, качнув занавеской, в свой бабий, за печью, кут.

Степан, притихший, чуть даже оглушённый встречей, сидел у стола на липовой, ничем не крытой лавке, думая изумлённо, что явился в свой дом, откуда вышел разинский род, и что он должен теперь избу свою распознать.

Здесь же, где и он, сидел во времена позапрошлые дед Исай. Здесь уродился и возрос отец Тимофей.

Здесь сидел и отцов отчим, но тот, как дядька Никифор сказывал, помер.

Изба будто прислушивалась к Степану.

Помаргивала лампадка. На столе стояла солонка уточкой.

Скрипнув дверцей, бабушка открыла залавок. Возле печи виднелась корчага с бельём. На ухватах висела всякая деревянная посуда.

От углей в загнетке Анюта развела лучиной огонь под таганом.

Грела щи.

Не двигаясь, Степан слышал, как обволакивает его тихая причастность ко всему, что он едва различал зреньем.

Ему становилось покойно: то был его кров, опознавший его кровь.

– Никифор, дядька твой, и ребятишки, братья твои, к дьяку ушли должок отработать… – сказала, наконец, бабушка Анюта, ставя на стол горшок со щами.

Подала на лопате каравай; в лампадном свете различимы были хрусткая его корочка и с исподу торчавшие соломинки.

Голос её звучал спокойно: так, словно бы не она только что посреди избы